— Надо же так подвести! Ведь ты этому Машату как самому себе верил!
— Нельзя не верить. Без доверия работать с людьми невозможно. Немыслимо. А как ты думаешь, Сельби приедет, если позвонить?
— Конечно.
— А если Байрам все равно не захочет ехать?
— Может, и не захочет…
Назар вздохнул и умолк. И Сона тоже ничего не сказала.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Когда Назар и Байрам выехали из села, солнце стояло уже высоко. Назар сам вел "газик". Через полчаса последнее селение оазиса осталось позади, началась пустыня.
Вчерашнее солнце быстро разделалось со снегом. Лишь в тени на склонах холмов еще белели клочки заснеженной земли.
Вдоволь напитавшись влагой, пустыня лежала под ясным небом, довольная, чистая, сытая. И необозримо огромная.
Темное шоссе, надвое разрезая равнину, бежало далеко-далеко, у самого горизонта вытягиваясь в ниточку. Асфальт просох, и чуть заметная пыль вилась из-под колес…
Назар снял с руля левую руку, нажал белый клавиш приемника. Звуки дутара поплыли в тишине.
— "Кечпелек"… — сказал Назар.
— Да. Исполняет, кажется, Чары Тачмамед.
Как удивительно звучит в пустыне сказание об участи двух влюбленных, как вливается скорбная мелодия в эту тишину и покой. Кажется, что пустыня вместе с влагой впитывает, вбирает в себя печальные звуки мелодии. Мелодия эта живет издревле, никто не знает, когда она родилась. Знает разве только пустыня, только этот бескрайний простор. Но пустыня нема, безъязыка. Она знает все и обо всем молчит. Ее называют жестокой. Жестокая и жадная, очень жадная, ничего не отдаст добром. Укрыла свои богатства под барханами и залегла — сторожит.
На горизонте показалась вышка. Потом выскочила еще одна. И еще.
— Газовики? — спросил Байрам.
— Да. Большие запасы нашли.
— Я слышал.
— Вон, вдалеке, вышки видишь? Город закладывать будут.
Вскоре вышки исчезли, ушли за горизонт. Концерт кончился. И опять молчание, опять тишина. На этот раз нарушил ее Назар. Не глядя Байраму в лицо, спокойным, чуть глуховатым голосом он стал рассказывать об Аманлы, о Машате. Рассказывал вяло, как бы через силу. Потом взял себя в руки, собрался, и голос его зазвучал уверенно и ровно. Он ни на кого не жаловался, ни на кого не пытался свалить вину. Байрам был благодарен ему за это, больше всего он боялся, что брат станет оправдываться.
— И что ж ты решил делать? — спросил Байрам, когда Назар замолчал. Вопрос прозвучал требовательно и строго. Назара резанул его тон.
— Не знаю. Еще не решил.
Байрам мельком взглянул на брата. Лицо напряженное. Все было ему сейчас мучительно: рассказывать о Машате, сидеть в этой машине, слышать звуки дутара, А уж отвечать на такие вопросы просто невыносимо. Назар не сомневался, что брату все известно, что он только ждал признания, для того и поездку эту затеял. Ну что ж, он своего добился. Теперь чего хочет? Чего молчит? Видит ведь, каково ему. Давно все обдумал, и совет у него готов, а молчит, ждет… Ну что ж, мучай, испытывай брата, только знай, кулаком себя в грудь бить — такого не будет!
— Я Гурту верю, — после долгого молчания сказал Байрам. — Он человек кристальной чистоты.
— А я что, не верю? Я только говорил и сейчас скажу: характер у Гурта скверный. Тяжелый характер.
— Это ты себе в оправдание.
Разговор пресекся. До самого канала ехали молча. У плотины Назар остановил машину и, подняв капот, начал возиться в моторе.
Байрам быстро взошел наверх, жадным взглядом окинул окрестности. Берега канала густо заросли, он был похож на обыкновенную реку, только очень прямую, течет куда-то через необозримую, бесконечную пустыню… Да, самая настоящая река, и не скажешь, что все это сделали люди.
Байрам так долго смотрел на стремительно мчавшуюся воду, что ему начало казаться, что он и сам мчится куда-то вместе с этой мутной, коричневатой водой… Он попытался представить себе, как жили и как работали люди, построившие канал, и память послушно возродила газетные фотографии, кадры многочисленных кинохроник. Люди были удивительно похожи друг на друга, это было как бы одно обобщенное лицо — строитель канала. А ведь здесь трудились сотни, тысячи рабочих: бульдозеристы, крановщики, монтажники — все разные, непохожие друг на друга. Пустыня запомнила их, запомнила их голоса, все она знает, все помнит…
А тишины здесь нет, отняли люди у пустыни ее извечную тишину. Вон как клокочет, шумит, рвется из-под плотины вода! Белая, лохматая от пены, с ревом мчится она по четырем бетонным каналам в единое мощное русло. Тысячелетиями лежали эти пески, и многие племена и народы строили здесь поселки, возводили города, пытались укротить пески, покорить, подчинить себе пустыню. И всегда приходилось им уступать, пустыня была сильнее. Она засыпала их жилища, заметала песком следы. Люди погибали от безводья или навсегда уходили отсюда, кляня беспощадность пустыни. А теперь все. Теперь пустыне придется уступить, покориться, эту реку ей не завалить, не засыпать. Вон какая она могучая, стремительная, огромная! Вечно будет стоять здесь этот немолчный, живой шум. Чудо — говорят о канале. Конечно, чудо, иначе не приезжали бы сюда люди со всех концов земли. Только зачем это слово? Что оно объясняет? Разве дает оно возможность понять людей, которые строили и построили этот канал, людей с прокаленными солнцем лицами, с песком в волосах, с руками, лежащими на раскаленных зноем рычагах?.. От беспомощности придумали журналисты это слово, от неумения понять, вникнуть, объяснить.