Хриплый усмехнулся.
— Не такое сейчас время, чтоб из-за одного верблюда два дня по степи рыскать. Сидел бы ты лучше дома…
Я молча повернулся и пошел.
— Эй, парень! Поешь с нами, — крикнул мне кто-то вдогонку.
Я не отозвался. Тревожно было у меня на душе. Что, если здесь много таких, как эти? Нет, не может быть… В бедных черных кибитках людям сейчас не до сна. Они ворочаются с боку на бок и думают об одном: какую же справедливость выкажет им завтра Осман-бай?
Мимо проехал старичок на ишаке. Я спросил, где живет Нумат. Старик показал. Вроде это была та самая кибитка на бугре, откуда утром слышался отчаянный собачий брех.
И правда она. Пес и сейчас встретил меня заливистым лаем. В очаге перед кибиткой вспыхнуло пламя, и я разглядел сидевшую у огня женщину. Изнутри донеслись мужские голоса. Люди говорили негромко, я не мог разобрать слов, но мне почему-то показалось, что это хороший разговор, и у меня немножко отлегло от сердца…
Из кибитки один за другим вышли пятеро мужчин. Трое последовали за высоким стариком, один в нерешительности остановился у очага.
Я почтительно поздоровался. Высокий старик ответил на мое приветствие, не останавливаясь, пошел дальше. Я успел узнать его голос, это был Кадыр-ага.
— Отец, — сказал я ему вдогонку, — это кибитка Нумата?
Старик остановился.
— Зачем тебе Нумат? — спросил он, недовольный, что его задержали.
— Да надо бы повидать…
— Ну, если нужно, сиди и жди! Ты тоже, Ахмед, — крикнул он человеку, стоявшему возле очага, — жди нас. И чтоб тебя никто не видел. Понял?
Ахмед быстро догнал старика.
— Кадыр-ага, зря вы идете. Лучше я. Я, может, и много глупостей наделал, но сегодня без меня не обойтись. Чует мое сердце, в беду попадете. Верно говорю. А мне и помереть-то — раз плюнуть!
— Ахмед, — старик говорил доброжелательно, но строго, — ты забыл порядок — младший слушает старшего. Сиди и жди нас.
Я стоял, пытаясь сообразить, что здесь происходит. Куда пошли эти люди? И почему Нумата нет дома… Кадыр-ага и его спутники давно уже скрылись в темноте, не слышно было и шелеста травы под их ногами, а человек возле огня все глядел в ту сторону, куда они ушли. Кадыр-ага назвал его Ахмедом. Ахмед… Ахмед…
"Раз у него такой племянник, как Ахмед…" Это Мурад-бай сказал. А Кадыр-ага велел, чтоб Ахмед никому не показывался… Он вроде сердит на этого парня, не согласен с ним в чем-то… Может, это и есть тот самый Ахмед?
В кибитке заплакал ребенок. Женщина поднялась и ушла. Мы сели на расстеленную перед очагом кошму. Ахмед подбросил в огонь колючку. Она вспыхнула, и пламя, рванувшись вверх, осветило покосившуюся камышовую дверь кибитки. Камыш свисал лохмотьями, как драная рубашка сироты…
Перед кибиткой пустырь. Налево громоздилась куча сухой колючки, справа был привязан ишак. Он беспокойно крутился вокруг кола и, как только кто-нибудь приближался к дому, начинал орать, ища сочувствия. Не похоже, чтобы его сегодня кормили.
Огромный пес лежал поодаль, положив голову на лапы, и беззлобно поглядывал на меня: "Сиди, раз хозяйка разрешила, я лаять не стану…"
Ахмед сидел лицом к очагу, скрестив перед собой ноги. Освещенный пламенем, он был мне хорошо виден. Не решаясь первым нарушить молчание, я внимательно разглядывал парня.
На вид ничего особенного. И одет неплохо, пожалуй, даже с шиком: полушелковый в полоску халат, черные сапоги, черная с крупными завитками шапка, так одеваются на праздник чабаны. А вот лицо какое-то странное. Холодные, чуть навыкате глаза неотрывно смотрят за мою спину, в притаившуюся вокруг костра темноту, тонкие губы плотно сжаты, прямой нос, острый подбородок — все застыло в напряженном ожидании. Чувствуется, что, если лицо это вдруг оживет, если застывшие глаза вспыхнут живым блеском, Ахмеду уже не усидеть, бросится вслед за ушедшими.
Из кибитки снова вышла женщина и молча опустилась на землю у огня. Снизу лицо ее до самого носа было прикрыто яшмаком, платок спущен на глаза, был виден только некрасивый толстый нос. Я не мог разглядеть ее глаза, но по тому, как не отрываясь смотрела она в огонь, чувствовал, что женщина глубоко встревожена.
Что же все это означает?
Женщина поставила перед нами чай и чуреки. Я налил в пиалу чаю, вылил его обратно в чайник, опять налил в пиалу и взглянул на Ахмеда. Тот по-прежнему сидел неподвижно, устремив взгляд в темноту. Я решил заговорить.
— Куда это они так поздно?
Ахмед взглянул на меня, снял с головы шапку, бросил под локоть и заворочался, устраиваясь поудобнее. Наверное, сейчас глаза у него были другие, но я их не видел — огонь в очаге едва теплился, и лицо Ахмеда смутно белело в темноте.