Это пел Лучо Гатика. Чилийская музыка создана специально для гитары. Так по крайней мере уверяет Сиро, а он умеет даже танцевать куэку[26]. Ну а наша кубинская? Музыка черных рабов, вьючных животных из племени банту и абакуа, они породнились с завоевателями, с басками, галисийцами… и с китайцами тоже, и со всеми другими, кого привозили сюда как дешевые рабочие руки. Так началась кубинская раса. В нашей музыке каплями дождя звенит марака; флейты завораживают, свистят и шипят, как змеи; словно львы в джунглях, ревут барабаны, обтянутые блестящей кожей. Это двойная музыка, она черная и белая. «Две музыки, дружок», — как говорил Вильявисенсио, размахивая смычком.
Подходит Моисес, тоже с гамаком. Похож на беглого невольника: без рубашки, штаны подвязаны веревкой, а Снизу срезаны по-рыбачьи. Босой, гамак перекинут через плечо, как мешок, грязные волосы торчат во все стороны. Его прозвали Хромым за то, что ходит вперевалку. Хромой Моисес, переплетчик, а по вечерам — саксофонист. Он здоровается с Певцом.
— Вот, здорово, черт возьми, — говорит он. — В самый раз, тут-то я и пришвартуюсь.
— Дьявол Хромой, мало тебе кругом апельсинов, обязательно надо лезть ко мне.
— Да ладно тебе, Певец, помоги-ка лучше подвесить гамак. Мы же с тобой приятели… оба музыканты, черт возьми.
Они подвешивают гамак Хромого. Ложатся. Над головой — южное яркое небо, усеянное апельсинами. Певец накрывает лицо шляпой. Запах апельсинов, их тонкий аромат рождает воспоминания. «Я познакомился с ней на площади Карла Третьего, нет, на Амистад. И в ту же ночь видел ее обнаженной. А та, другая, на пляже в Гуардалабарка, как она ступала по песку своими длинными босыми ногами!» Женщина… Запах апельсиновых цветов пробуждает желание, сонное тело охвачено желанием…
— Слушай, Хромой!
— Что?
— Сюда бы красотку, а?
— Двух. Одну тебе, другую мне.
— Двух, — задумчиво соглашается Певец. — У меня была одна в Оро де Гиса… На кофейной плантации.
— Вот это, наверное, здорово. На травке, да?
— Ага.
— А нечисти всякой там не было? Муравьев? Нет?
— Что до меня, я не чуял.
— А я со своей в кабаре. Ночью, когда закрыли.
— Оркестранты всегда уходят последними. Именно поэтому.
— Ах ты черт! Все-то он знает!
Певец в полудремоте перебирает струны гитары. Была бы любовь, а где — это все равно. Здесь, например, в апельсиновой роще, мы бы расположились поближе к ручью. Там трава мягче. И водичка журчит, словно кто на маримбе играет. Да. Чего не хватает на рубке тростника, так это женщин. Поначалу, конечно, ничего не чуешь, потому что за день так изведешься, что, явись хоть сама царица Савская, тебе все равно. Ну а теперь уже месяц прошел, к работе привык, и днем, когда отдыхаешь, закипает кровь. Да вдобавок кругом все так спокойно, тихо, изредка только дрозд пропоет или какая-то другая птичка, с черной головкой, вон их сколько, посвистывают на вершинах. Ох, лучше съесть еще апельсин. Певец не спеша чистит апельсин, высасывает сок.
— Слушай, Хромой, а она была красивая?
— Кто? — сонно откликается Моисес.
— Та, что в кабаре.
— А! Ага.
— Наверно, она согласилась потому, что ты очень хорошо играешь на саксофоне.
— Да нет, не потому. Для меня саксофон — просто работа.
Моисес испускает что-то вроде вздоха, будто дует в свой саксофон, потом потягивается и тоже срывает апельсин.
— Хотел бы и я научиться играть на саксофоне, — говорит Певец. Губы его мокры от сока.
— У тебя на гитаре ловко получается. — Моисес выплевывает косточки.
— Но саксофон — это здорово. У него звук, как бы это сказать, глубокий, с чувством… А что ты любишь играть больше всего?
— Да мне все нравится. Но самое лучшее, по-моему, — джазовые мелодии.
Певец тихонько покачивается в своем гамаке. Если б уметь играть на саксофоне, он взял бы сейчас до минор, густое-густое. Сначала медленно, долго, потом все взволнованней… как жажда любви. У саксофона — мужской голос, сильный, низкий. А гитара — женщина. Певец ласкает струны, гитара отзывается мягким, нежным арпеджио. Хромой Моисес, кабаре «Дель Сиерра»… Жаркий день на кофейной плантации… Она была маленькая… «На той неделе отпрошусь ненадолго, — думает Певец. — Схожу в Сиего де Авила или в Морон, может, повезет. Томегин говорит, у лагуны по воскресеньям черт те что творится. И пиво есть… У гитары протяжности нет». Он снова перебирает струны: «Лишь о тебе одной мечтаю я, господь, создавший этот мир, любовь моя»…
— Хватит, Певец, дай вздремнуть малость.