Глава двадцатая После спектакля (продолжение)
Когда мы допили вторую и направились ко входу в метрополитен, то выяснилось, что уже довольно поздно — час двадцать пять.
Тогда мы берем по бутылочке пива и решаем идти пешком. Но куда? Мне на левый берег, а ему в Вышгород.
— Идем пока в центр, — говорит Седой.
— Правильно, — говорю. — А там словим тачку.
В чем логика — хрен поймешь. Почему нельзя словить машину прямо здесь? Но Танелюка беспокоит другое:
— Так ведь денег больше нет.
— Была бы цель, — говорю, — а средства будут. Однако Седой хоть и пьяный, но волнуется:
— Э-э, только ничего противозаконного!
— Не тревожься. Вот уже лет шесть, как я не нарушаю ни каких законов, кроме сухого.
Слегка пошатываясь, мы бредем против ветра, изредка замедляя шаг, чтобы приложиться к горлышку бутылки и сделать пару глотков холодного пивка.
Снова стал накрапывать дождь.
— Ну и погодка, — ворчит Танелюк. — А в прогнозе врали, никаких осадков.
— Правда?
— Говорили только «повышенная влажность». -Та, эка важность — влажность.
— Точно.
По дороге нам попадается скамейка под густыми кронами деревьев. Мы присаживаемся.
— Так, может, тебе сегодня не ехать к Джульке?
— Не могу. Я обещал. Мы вынуждены помириться.
— Вынуждены? Изумительно. Мы допиваем пиво и закуриваем.
— Что сейчас пишешь?
— Да так, пародию на американские детективы прошлого века.
— Вот опять хиханьки-хаханьки. Пародии-перепародии… Ты как писатель должен критиковать, осуждать и порицать современную действительность.
— Не вижу смысла.
Танелюк каким-то тупым и сползающим книзу взглядом смотрит на меня.
— Ты не желаешь быть порицателем? Я отрицательно качаю головой: — Желаю оставаться созерцателем… м-да…
— Тогда, — старательно выговаривает Седой каждое слово, — тогда я пошел отолью, а ты созиц… созерцай.
Он отходит в сторону, а я достаю телефон и звоню своей бывшей жене. Она не удивляется столь позднему звонку, хотя мы пять лет не виделись и почти год как не разговаривали.
Она задает дежурный вопрос о делах.
— Да хреново все! — отвечаю. — Марина дома пьет с кумой, товарищ спешит на примирение с полубезумной женой… Я один, все тонет в фарисействе…
— Чего звонишь?
— Ну, как тебе сказать… «Мне скучно, бес».
— Без чего?
— Забудь.
— Если тебе интересно, я вышла замуж.
— Мне интересно — зачем?
— Зачем я вышла замуж?
— Нет, зачем ты мне об этом рассказываешь.
— Чтобы знал.
— Я знаю. Но ты сама когда-то говорила, что я эгоист. Я интересуюсь исключительно собой. Хорошо. Как живешь?
— Превосходно. — Я меняю голос и допускаю легкий акцент:
— «Хороший дом, хорошая жена… Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?»
— Я слышала, вышла книга твоих рассказов.
— Да, я умею делать не только детей.
— Хорошие рассказы?
— Дурацкий вопрос. Не вижу никакого смысла писать плохие.
— Читала я одну твою вещицу в журнале. «Хулиганы», кажется.
— Ну и?
— Как обычно. Суховато. Я понимаю, конечно, лапидарный стиль, сжатость изложения, но все-таки сухо.
— Сойдет, — говорю. — У тебя что нового?
— Беременна.
— Опять? Оно тебе надо!
— А что?
— Зачем плодить нищету?
— А ты стал злым.
— Да, я совершенствуюсь.
— Прекрати.
— Как дети?
— Здоровы.
— Ты получила деньги, я выслал в субботу.
— Спасибо.
Возвращается Седой. Усаживается рядом.
— Ладно, — говорю я в трубку, — извини, что побеспокоил. Спокойной ночи.
Зачем, спрашивается, звонил? Чего хотел?
— Мартини будешь? — неожиданно спрашивает Седой и вынимает из внутреннего кармана своей «какашечной» куртки бутылку.
— Любопытно.
— Джульке нес.
— Сейчас расплачусь.
— Бахнем и почапаем к тебе.
— Безусловно.
Мы снова принимаемся пить, курить и беседовать. Но все это мы делаем теперь медленно и неловко. Расхлябанно.
— Тебе какие бабы больше… импонируют? — ни с того ни с сего интересуется он.
— Разные.
— Но ведь должно быть нечто общее…
— Да, наверное… должно… Но ничего подобного…
— А вообще?
— Не знаю… Не думал.
— Как можно не думать о бабах?
— Ну не о том, что их объединяет.
— Устал я от баб…
— Отдыхай.
— «Сейчас бы супчику, да с потрошками!»
— Я ценю женщин порядочных.