Нет, нельзя сказать, что у хозяйских сыновей завидная доля, пока имуществом владеют их отцы. Батрак получает жалованье по уговору и костюм, а хозяйский сын зачастую ходит в заплатах, пестрый, как дятел, и даже на ярмарке не может угостить девушку стаканом лимонада.
Мартыню было здесь что добавить. Кого из хозяйских сынков можно с батраком сравнить? Батрак полюбит девушку, оба нищие, подсчитывать нечего, судить-рядить не о чем — поженятся и пойдут вместе батрачить. А хозяйский сынок сам и не думай выбрать себе невесту: мать ищет такую, которая не ниже его родом и ей по нраву. Невеста же не соглашается и не идет замуж, пока кунтрак в руках у отца, пока мать властвует в доме. Не далеко ходить за примером, в тех же Яункалачах каково живется молодым — хуже, чем батракам. А мало ли холостых хозяйских сынков, что, как оводы, гудят по волости — жалуются на свою судьбу.
Прейман засмеялся своим «большим» смехом и хотел подтолкнуть тележника, но тот уже отодвинулся и с умыслом повернулся к нему спиной.
— И девушкам дома от них нет спасения. Чего только не рассказывают о том же Артуре Сунтуже? Каждый пастух-даугавец знает, от кого первенец у Анны Элкснис.
— Мне думается, — заметил Ансон, — что язык у шорника болтается, как ремешок. Кто поумнее, перед уходом на чужой двор свертывает его в клубок и кладет на печь, пусть обсохнет.
Прейман вспыхнул.
— А иной тележник стругает языком с утра до обеда, потом до полдника, а вечером все, что настругал, топором стесывать приходится.
Осис от удовольствия потер ладони, его лицо прямо сняло.
— Вы оба мастера первого разряда, по кто же из вас богаче, кто больше зарабатывает?
— Мне думается, — сказал тележный мастер, — мне думается, что его жена только вшей выбирает из поросячьей щетины.
Шорник ударил кулаком по столу, тростниковый мундштук подскочил и чуть не упал на пол.
— А ты — иждивенец Катерины, братниной жены! Даже на табак не зарабатываешь, весь ее цветник скуриваешь.
Осис весело и примиряюще засмеялся.
— Положим, на табак-то он зарабатывает, а цветы ведь это так, только для тонкого запаха. Мастерство у вас у обоих большое, ну а у кого лучше выучка?
Не желая входить в подробности перед этими невеждами, Мартынь Ансон пробормотал себе под нос:
— Я два года учился у столяра…
Шорник почувствовал себя оскорбленным: его хотели приравнять к несчастному тележнику! Длинным подвижным пальцем мастерового он коснулся своей груди под вздернутой бородкой:
— Я четыре года проучился в имении у Штрауки. Это был ма-астср! Колонист, а дело знал. Двое у него работали: я и Смилга из юнкурцев. У Штрауки был ремень с узлом на конце, величиной с дикое яблочко и твердый, как камень. Всегда под рукой, особенно когда он с похмелья и плохо себя чувствовал. Как даст — так синяк или волдырь на сидячем место.
Осис и Мартынь смеялись веселее, чем шорник, — воспоминания, видимо, были не из приятных.
— Но и самому иногда попадало. Плюгавенький человечек, сутулый, а супруга пышная, дородная, кровь с молоком. Пьяным на глаза ей лучше не показывайся — схватит, зажмет между колен и — меркой или молотком… что попадется под руки… «Ах ты пьяница, мою жизнь заедаешь. В Иршах[25] домишко пропил, из-за неуплаченной подушной подати удирать пришлось. Дети пухнут с голоду, а ты в Клидзине с девками последние гроши пропиваешь, сволочь этакая!..» Однажды сидит он и носом клюет, а шило подпрыгивает, словно ручка у писаря Зариня, наконец растянулся и заснул тут же в углу. Мы прикрыли его лошадиной шкурой, прислонили хомут с гужами, свежепокрашенную дугу сверху положили. Входит супруга. «Где мастер?» — «Мастер в Клидзиню уехал за войлоком на потники под седелки», — отвечаем мы, чтобы дать ему выспаться и избежать колотушек. Чудесный был человек, такие среди колонистов редко встречаются. А как-то в другой раз, когда супруга в прачечной господские рубашки гладила, принес полштофа — он его всегда на дворе хранил, в дрова засовывал, — выпил сам, да и нам палил. «Выпить, ребятишки, можно, — говаривал он, — да только в меру. Если б в молодости меня таким ремнем учили, если бы я прошел такую же хорошую школу, как вы, совсем другой человек из меня получился бы. Но шатался бы я теперь по имениям, свой домик имел бы в Иршах, поросенка, козу… Эх, почему только не заплатил я той подушной подати». Пьет и плачет, слезы так и капают на его деревянные башмаки.
Взрыв «большого» смеха заставил Ансона вздрогнуть и наклониться вперед. Шаря по карманам, он забыл уберечь свою ногу — раздался сильный шлепок, тележник так и подпрыгнул на месте. От страшного гнева у него стал заплетаться язык, а рука сама собой поднялась в воздух.
25