— Каждый выбирает сам, — отмахивается Панкрат. — И потом, истина гласит: не в деньгах счастье!
— Не заставляй повторять пошлое продолжение этой пошлой поговорки.
— Главное, — говорю я, — это достроить дом.
— Так–то оно так, — вроде бы соглашается со мной Игореха.
— Дом, — бормочет Панкрат, — надо подвести под крышу, потому что домов без крыши не бывает.
— Зато бывает одна крыша без дома, — выдыхаю я перед поворотом и объезжаю старую корягу. — Это наша палатка.
— Эх, сейчас бы соснуть минут эдак пятьсот, шестьсот! — заразительно зевает Панкрат.
— А как же дом? — возмущаюсь я.
— Руль держи крепче! — вскрикивает Панкрат, когда велосипед подбрасывает на ухабе. — А то строить будет некому.
— А ты не зевай, — отвечаю я.
— Ну никакой самостоятельности, — бормочет Панкрат и опять зезает.
Уже подъезжая к стройке, Игореха вспоминает о на-
шем комсорге: —
— Давно не наведывался к нам Попелюхин.
— Может быть, он в город уехал столбы выбивать в очередной раз? — высказываю я предположение.
. — Вполне возможно… — доносится из–за спины сонное бормотание Паикрата. — Мужики, я все–таки сосну часок, а?
— Нет! — отрубает Игореха, и я его полностью поддерживаю.
И все–таки, пока Игореха готовит раствор, а я подношу кирпичи, Панкрат умудряется вздремнуть.
Сон идет ему на пользу: до вечера мы поднимаем кладку по всему периметру на три кирпича.
— Жаль, что никто не видит наши труды, — говорит Панкрат, когда, закончив работу, мы спускаемся к реке. В ней мы не только набираем воду для строительства, но и моемся, а порой и стираем рубахи. Вообще–то, это не река, а маленький ручей, берега которого густо заросли осокой и ивняком. И все же мы называем этот тихий, ласково урчащий на повороте у большой ветлы поток рекой.
Прямо за поворотом начинается омут. Темная тихая вода в нем кажется густой. В зеркальную поверхность словно вмерзли ярко–зеленые тарелки — листья кувшинок. Сами цветы с крепкими, как ровно нарезанная лимонная кожура, лепестками завяли. Вместо них на стеблях образовались лягушачьего цвета бутылки с широким ребристым горлышком. Эти сосудики наглядно поясняли происхождение названия самого растения.
Почти до середины омута доходили неизвестно кем и когда сколоченные мостки. Бруски мостков давно потемнели, стали скользкими. Мне казалось, что на них по ночам сидят русалки и, болтая своими рыбьими хвостами в воде, судачат о земных делах. Когда я рассказал об этом омуте и его возможных обитателях Веронике, она долго смеялась, а затем, как мне показалось, несколько испуганно спросила: не хочу ли я пригласить ее посмотреть на этот самый омут в новолуние. Я ответил, что хочу. Она опять рассмеялась и пообещала составить мне компанию.
— Да, жаль, — повторяет Панкрат оглядываясь на дом.
— Вот председатель придет и оценит, — улыбается Игореха, расстегивая рубашку. — В прямом и в переноском смысле.
— Это точно, — кивает Панкрат.
Игореха, насвистывая мелодию, очень отдаленно напоминающую слышанную нами сегодня за обедом, снимает рубашку. Тщательно расправляет ее плечики и рукава. Расстилает на траве. Стягивает майку. Затем быстро освобождается от брюк и так же аккуратно складывает их рядом.
— Ты что, на медосмотр собираешься? — ехидничает Панкрат, кивая на собранную одежду.
— У нас в роте, — говорит Игореха и присаживается рядом с Панкратом, — был старшина. Здоровый такой мужик. Раза в два тебя здоровее.
— Ну, — восхищенно присвистывает Панкрат и шлепает себя по бокам.
— Любимое словечко у него было «непорядок». Как что не так — басит: «Непорядок». Каждая вещь должна была находиться на своем месте, а главное — в надлежащей форме. Сколько раз он заставлял кровать перестилать! Гимнастерки переглаживать! Сапоги переставлять! — И, понимаешь, на шапке тесемки завязывать, чтобы бантики не торчали. Я все мечтал: вернусь домой — плюхнусь на кровать прямо в одежде. Шапку никогда завязывать не буду, сапоги чистить не стану. Одежду буду бросать прямо на спинку стула.
— И что? — спрашиваю я.
— Один раз попробовал, — улыбается Игореха. — «Но чувствую — непорядок это. Неуютность и неудобство сплошное. Потом попытался это сестренке объяснить — мать с ней извелась. Но куда там — у нее, видишь ли, романтический возраст.
— У них каждый возраст особенный,'—хмыкает Панкрат.
— Пойду окунусь, — киваю я в сторону воды и торопливо скидываю с себя рубашку и брюки. Затем с разбегу раскалываю черное зеркало омута своим телом.