– Она всем предлагала, – сухо заметила я. – Если картины Барбары не продавались, то новой галерее от нее большого проку не было.
– У Барбары обширные связи, – возразила Ким. – Она могла оказаться очень полезной.
Я кивнула. Мы шли мимо озера, отражения в воде расплывались, словно в старом зеркале, помутневшем от времени. Над водой тускло-зеленого оттенка окислившейся меди колыхалась пестрая листва.
– Значит, они водили Кейт за нос.
– Барбара сказала, что согласна стать учредителем.
– Но у нее не было таких денег.
– Барбара уверила Кейт, что ей удалось удачно вложить деньги. Отец сказал, что ситуация довольно быстро вышла из-под контроля. Вот они с Барбарой обсуждают, как устроить в галерее погром, а в следующее мгновение на сцене появляется Кейт, и Барбара самозабвенно врет о своих капиталах. Деньги в обмен на ключи.
Я кивнула:
– А потом все еще больше запуталось, потому что Дон торчал в галерее допоздна и видел, как Барбара уродовала собственные картины.
– Отец сказал, что у него не хватило духу уродовать картины. Бедный. – Ким криво улыбнулась. – А Барбара наверняка получила извращенное удовольствие.
– Ты прочла записку Дона?
Ким кивнула. Красная стрелка, которую я отодрала от картины Дона, оказалась его страховкой. Дожидаясь Джона Толбоя с деньгами за молчание, Дон состряпал записку, замазал оборотную сторону листка алой краской и прилепил к своей последней работе. В этом весь Дон – выбрать самый окольный путь, словно насмехаясь над собственными мерами предосторожности. Полиция записку не нашла, хотя тщательно обыскала подвал. Копам даже в голову не пришло отрывать что-нибудь от картин. Записка оставалась бы там неизвестно сколько времени, если бы я не вспомнила, что именно эту картину видела перед тем, как обнаружить тело – лишь она одна была повернута лицом к комнате…
К сожалению, записка не уличала Барбару в причастности к убийствам. Дон написал, что видел, как Барбара уродовала свои картины, а затем слышал, как она разговаривала с Джоном по мобильному телефону. «Я не только испортила картины, – радостно сказала она. – Я еще позаботилась о том, чтобы эта кровопийца никому не рассказала о нашем деле». Услышав эти слова, Дон настоял, чтобы с деньгами пришел Джон.
– Моя глупость, – признала я. – Знала ведь, что Дона мог убить только тот, кого он не воспринимал всерьез. И Кэрол, и Лоренс, и Сюзанна, и даже Ява его недолюбливали, но Дон считал их людьми неглупыми, а потому держался настороже. По той же причине следовало исключить и Барбару. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять – эта женщина не остановится перед убийством. Но Джон… С бутылкой бурбона в дрожащей от страха руке он спустился в подвал и преложил Дону выпить… Дон наверняка подумал, что Джон всего лишь посыльный, от которого не стоит ждать подвоха. Я сама слышала, как он назвал Джона слабаком и жополизом. Наверное, Дон одним махом ополовинил бурбон, чтобы показать Джону, как пьют настоящие мужчины. В этом весь Дон.
– Слава богу, что нашлась записка, – печально сказала Ким. – Папа ведь хотел взять на себя и убийство Кейт. Будем надеяться, что ему не удастся повесить на себя вину за оба убийства. Думаю, Барбара с самого начала решила убить Кейт, чтобы заткнуть ей рот. Рано или поздно Кейт поняла бы, что разговоры про капиталы для новой галереи – сплошной блеф, и выложила бы правду о Барбаре.
– Трудное дело. Кейт пришлось бы признаться в своем не вполне благовидном поведении.
– Если бы ей удалось открыть новую галерею, значения это не имело бы. Да и слухи можно распускать тайком. Всем бы понравился рассказ о том, на какие крайности готова Барбара ради того, чтобы ее картины продавались.
Ким сделала глубокий вдох.
– Мы так рационально рассуждаем… но даже если отец не убивал Кейт, все равно остается Дон. И тебя он тоже пытался убить. Тебя… Ведь ты мне как сестра. В голове не укладывается. Знаешь что? – Голос ее ожесточился. – Весь этот шум по поводу татуировки Кейт… Барбара о ней знала. Папа мне проболтался. Кейт показала татуировку Барбаре, как только ее сделала. Потому-то Барбара и выбрала Земляничную поляну. Чтобы еще больше раздуть сенсацию.
На лице Ким читалась мука. А я ничем не могла ей помочь. Меньше всего она сейчас нуждалась в нежности, которая заставила бы ее расплакаться.
– Сука! – зло прошептала Ким. – Папа сядет в тюрьму, а эта стерва выйдет сухой из воды. Наверняка согласится свидетельствовать против него. Или будет все отрицать – скажет, что Дон все выдумал. Надежных улик нет. Какая реклама для ее картин! Эта дрянь все обернет себе на пользу.
Наверное, я чересчур мелочная, но меня терзала та же мысль. Я что-то не заметила, чтобы «Нью-Йорк Таймс» названивала мне и умоляла дать интервью. Кому интересен малоизвестный британский художник, чья выставка только что открылась? Все репортеры Манхэттена, наверное, толпятся сейчас у дома Барбары. А она делает вид, будто ей отвратительно такое внимание к ее персоне, сама же втихомолку строит планы, как использовать шумиху с наибольшей для себя выгодой.
– Знаешь, Тербер и Фрэнк далеко не глупы, – попробовала я успокоить Ким.
– Кто?
– Детективы из отдела убийств. Они соображают, что к чему. И не поверят, что Джон действовал один. Барбару прищучат, вот увидишь.
– Правда? – просияла Ким.
– Джону придется объяснить, почему Барбара прямиком пошла к нему и передала слова Сюзанны о том, что мне известна личность третьего соучредителя новой галереи. Если Барбара не была замешана в преступлениях, то почему поспешила поделиться новостью с Джоном?
Ким немного повеселела. На самом же деле я бросила ей жалкую кость. Если Джон решил взять оба убийства на себя, даже самые добросовестные полицейские этим удовлетворятся. Никто не захочет усложнять себе жизнь, когда есть чистосердечное признание.
Я вспомнила, как выглядел Джон Толбой, когда его уводили полицейские. Сломленный человек, во всех смыслах.
– Сломали два пальца и чуть не выдавили один глаз, – констатировала тогда мадам Тербер с едва заметным одобрением в голосе. – Отличная работа.
– Пожалуй, британцы покрепче, чем я думал, – вторил ей Фрэнк.
– Она пытается что-то сказать, – заметила Тербер. Примерно таким же тоном она, наверное, говорила бы о какой-нибудь зверушке в зоопарке.
Я кашлянула и сделала ей знак подойти ближе.
– Сэм спрашивает, обязательно ли ей давать показания, – сказал Лоренс, прикладывая к моей шее очередной пакет со льдом.
Тербер махнула рукой.
– Этот человек выложил все начистоту. Из тех чудиков, кто сразу во всем признается. Он католик?
– Не заставляйте ее говорить! – рассердился Лоренс. – Разве вы не видите, что Сэм страдает?
– Надо очень постараться, чтобы она страдала. Правда? – Тербер дернула губами, словно признавая во мне крепкую бабенку под стать ей самой. У любого другого человека такое подергивание вряд ли называлось бы улыбкой. – Ну ладно, если он не найдет себе пройдошистого адвоката, который заставит его замолчать, то у нас есть добровольное признание. А значит вы все теперь вне подозрений.
– Нам надо идти, – вмешался Фрэнк. – Нужно еще заполнять бумаги. Желаю приятно провести оставшееся время в Нью-Йорке, мисс Джонс.
Мадам Тербер фыркнула.
– Не смеши меня. Ты в своем уме? Желаю приятно провести оставшееся время в Нью-Йорке?…
– Вежливость – мой девиз, – спокойно ответил Фрэнк.
– Ну да, конечно. А я тогда Дорис Дей[42].
Вот мы и пришли. Громадина музея Метрополитен просвечивала сквозь деревья. Мы свернули на Пятую авеню. Навстречу неслась девушка на роликовых коньках, рядом с ней летела немецкая овчарка. В последнюю секунду, когда уже казалось, что поводок врежется мне под колени, и я растянусь на земле, девушка выпустила поводок, и они с собакой ловко обогнули меня с разных сторон.
– Наверняка она так специально – чтобы позлить людей, – пробормотала я.
Не помогло. Последние десять минут Ким не проронила ни слова. Ее накрыла такая густая пелена меланхолии, что я почти видела тень от нее. Погруженные в мрачное молчание, мы взбирались по нескончаемым ступенькам ко входу в музей. Ким провела меня через большой вестибюль, мы обогнули огромный кафетерий, место которому было скорее в универмаге «Блуминдейл» – темно-серые стены и приятное розоватое освещение, лестное для обедающих дам, – и свернули в роскошные галереи.
42
Дорис Дей – певица и актриса. Созданный ею образ ассоциируется с нравственной чистотой, здоровьем и домашним уютом