Кай нахмурился.
— Звени... что? Это где? На Вольваросе?
— Нет, — мы улыбнулись, и в улыбке этой была тень светиной грусти по дому, которого не было. — Это далеко-далеко отсюда. Но рецепт... рецепт хороший. Он... успокаивает.
Мы пекли.
Мужья молча наблюдали. Запах свежего хлеба, теплый и уютный, постепенно заполнил стерильное пространство кухни, вытесняя запах озона и страха. Это был запах из другого мира, из другой жизни, который теперь навсегда стал частью этого.
Когда хлеб был готов, МЫ разломили его и протянули им по куску. Кай взял свой, изучающе понюхал, потом откусил. Его непроницаемое лицо дрогнуло.
— Необычно, — произнес он после паузы. — Но... съедобно.
Элиан закрыл глаза, пробуя свой кусок.
— Это... пахнет детством, — прошептал он с удивлением. — Каким-то далеким и очень теплым.
— Да, — согласились мы. — Таким и должно быть.
Мы ели молча.
Это был самый странный и самый интимный ужин в нашей общей истории. Не было прежних игр Реи, ее флирта и холодной страсти. Не было и светиной робости и неуверенности. Было тихое, взаимное изучение. Притирка.
Позже, когда темнота окончательно поглотила город, мы стояли в спальне. Предстояла еще одна битва — битва за близость.
— Я... я понимаю, если вы хотите побыть одни, — сказали мы, глядя на большую кровать. — Все это... так необычно. Я все еще очень странная для вас.
Кай шагнул вперед.
Его движение было решительным.
— Ты — наша жена. — В его голосе не осталось и тени сомнения. — Место жены — с мужьями.
Элиан подошел с другой стороны.
— Мы не боимся странного, — он мягко коснулся нашей руки. — Мы боимся потерять.
Мы легли между ними. Было непривычно. Тело помнило их прикосновения, но нервная система реагировала по-новому. Когда Кай обнял нас, его объятие не вызывало прежнего трепета и страха, смешанного с вожделением. Оно чувствовалось... как надежный тыл. Как защита.
Когда Элиан прижался к нашей спине, его дыхание на шее не заставляло замирать от сладкой муки, а вызывало чувство глубокого успокоения.
Мы лежали втроем в темноте, и мы говорили. Говорили о пустяках. О том, как Элиан в детстве пытался перепрограммировать своего учебного дрона, чтобы тот делал за него уроки.
О том, как Кай впервые возглавил отряд и чуть не провалил миссию из-за собственной самоуверенности.
О том, как Света впервые влюбилась в однокурсника, который в итоге оказался полным идиотом.
Мы делились с ними “своими” воспоминаниями. Всеми. Без разбора. И они слушали. Иногда хмурились, иногда улыбались. Мы были уверены, что они заново узнавали женщину, которая лежала между ними.
Перед самым сном Кай повернулся к нам на бок. Его глаза в темноте слабо светились.
— Как нам тебя называть? — спросил он с несвойственной ему прямотой. — Мы не можем звать тебя Реей. И Светой... это тоже не совсем ты теперь.
Мы задумались. Это был важный вопрос. Имя — это идентичность.
— Пока что... просто зовите меня «любимая», — тихо ответили мы. — Этого достаточно. А имя... оно придет. Само.
– Любимая, - прошептал Элиан и придвинулся ближе, коснувшись моей груди.
– Любимая, - вторил ему Кай и поцеловал меня в губы. Я ощутила как мне в живот уперлось твердое и мощное достоинство моего первого мужа. Осознание того, как сильно я скучала по ласкам своих мужчин, наполнило меня теплом.
33. В постели...
Рука Элиана на моей груди не была дерзкой или умоляющей. Его пальцы легли на округлость точно, как ключ в замок, и ладонь его оказалась неожиданно горячей. Он не сжимал, не мял — он ощупывал ее сквозь тонкую ткань ночной рубашки, будто заново открывая для себя форму, вес, упругость. И когда его большой палец провел по соску, уже набухшему и твердому, это не было щекочущей лаской. Это был вопрос.
Мое тело ответило ему глубокой внутренней пульсацией. Волна тепла разлилась от точки прикосновения, и тихий, глубокий стон вырвался у меня из груди прямо в рот Каю.
Кай прервал поцелуй, его дыхание было тяжелым. В полумраке его глаза сияли почти звериным блеском, но в них не было прежней дикости охотника. Был голод, но голод не на добычу, а на подтверждение. Он смотрел на меня, на мой запрокинутый под его рукой подбородок, на полуоткрытые губы, ища в моем лице не покорность, а отклик.
— Ты здесь, — прошептал он не вопросом, а утверждением, и его рука скользнула с моего бедра на живот, туда, где под тонкой кожей спали наши дети. Его ладонь была огромной, грубой и бесконечно бережной. — Вся здесь.