Впереди на дороге он увидел голосующего негра в военной форме, на земле рядом с ним стоял небольшой брезентовый саквояж. Негры редко голосовали на незнакомых дорогах, завидя белого за рулем; обычно они провожали машину взглядом, всем своим видом выражая готовность. Подъезжая, Роб увидел, что это отнюдь не мальчик — невысокий, широкоплечий и приземистый человек, черный как смоль, с лоснящимся лицом и доверчивой улыбкой. Он убавил скорость и остановился точно там, где стоял человек, чтобы не заставлять его бежать по солнцепеку. Все окна в машине были опущены. — Умеешь водить машину? — спросил Роб.
— Умею.
— Права есть?
— Есть. — Он полез в боковой карман защитных брюк за бумажником.
— Не надо и так верю, — сказал Роб. — Довезешь меня до Фонтейна в целости и сохранности?
Улыбка на лице у негра расплылась еще шире. — Шутите, поди, — сказал он.
— Ничуть, — ответил Роб. — Просто мне помощь нужна, я только что после болезни.
— Помощь вам обеспечена, — сказал негр. — Я сам в Фонтейн. Уж и надеяться перестал, что кого-нибудь, кроме меня, туда понесет. — Он поднял саквояж и обошел машину. Роб пересел на пассажирское место и стал смотреть на негра, который тем временем залез в машину, поставил саквояж на заднее сиденье, а затем быстро повернулся к своему благодетелю, словно засомневался вдруг в его побуждениях. Убедившись, что ничто ему не грозит, он сказал: — В Фонтейн, значит? Вы что, оттуда родом?
— Моя мать оттуда, — ответил Роб, — да и сам я прежде жил там.
— Я прожил там всю жизнь, — сказал негр, — пока в армию не забрали.
— А как тебя зовут? — спросил Роб.
— Паркер я, Боулс Паркер. Наш дом в шести милях от города, около Бичлифа.
Роб кивнул. — Ага. Слышал, что там живут какие-то Паркеры. Только, знаешь что, Боулс, давай-ка поехали. А то изжаримся тут на солнце.
— Есть! — сказал Паркер, берясь за руль. Мили две они ехали в молчании, пока Паркер осваивался с «хадсоном-39».
Больше всего на свете Робу хотелось спать. Последнее время он мучился бессонницей и спал только урывками; вряд ли ему удастся поспать и сегодня после допроса матери и ужина, который приготовят в его честь. Его сильно клонило ко сну, но он чувствовал себя обязанным, во-первых, поддерживать еще какое-то время светский разговор и, во-вторых, расспросить своего шофера более подробно, прежде чем погружаться в сон в непосредственной близости от него. Поэтому он спросил: — Ну, как там война?
Паркер ответил: — А я ее еще не нюхал.
— Давно в армии?
— Два года и две недели.
— В пехоте?
— Вот именно. Только у меня оказалось плоскостопие — ноги плоские, как сковородки, поэтому меня отрядили на кухню. Сиди себе и готовь.
— Ты из Форт-Брага?
— Да, сейчас мы там. Сперва-то я больше года пробыл в Форт-Бенинге, но три недели назад нас перекинули сюда. Говорят, это, мол, вам для разнообразия, но мы-то знаем зачем — откармливать нас прислали. Как только высадка у них начнется, нас за океан повезут.
— А ты так и будешь готовить — и по ту сторону океана?
— Есть-то им все равно надо. Я буду жарить-парить своим чередом, а бомбы падать — своим.
— Страшно? — спросил Роб.
— Нет, не страшно.
— Как так?
— А я все наперед знаю.
— Что знаешь?
— Что умру рано. И без мучений.
Роб спросил: — А где?
— В Германии.
Роб всмотрелся в черное лицо — абсолютно спокойное, хотя и без улыбки теперь. — Откуда ты это знаешь?
— А мне Христос ночью шепнул.
— Как шепнул? Что он тебе сказал?
— Так и сказал: «В Германии умрешь легкой смертью, голову тебе прострелят, так что поезжай, со своими попрощайся».
— Ты едешь домой, чтобы сказать им об атом?
— Чтобы повидать их, — ответил Паркер. — А говорить я ничего не буду.
— Но мне-то ты сказал.
— Вы чужой.
— Сколько тебе лет, Боулс?
— В прошлом месяце тридцать семь исполнилось.
— А кто у тебя дома остался?
— Жена и трое ребят. Старший мальчик у нее от первого мужа. Он сможет ее прокормить. И еще двоюродные братья и сестры. Мама.
— Маму твою как зовут?
— Флора Паркер. Она только теперь к нам вернулась, а то, сколько себя помню, на севере жила.
Роб внимательно вгляделся в него, в его профиль — чистую линию носа и лба. «А вдруг мой сын?» — была его первая отчетливая мысль. Нет, не получается, слишком он стар. И сразу облегчение, а за ним разочарование. «На душе у меня, наверное, легче бы стало, — подумал он, — если бы выяснилось, что при первой же попытке мне удалось сотворить сильного человека, и вдобавок — что тоже немаловажно — отличного повара». Не отводя от него глаз, Роб спросил: — А братья или сестры у тебя есть?
— Кто его знает. Мама бурную жизнь прожила, но когда она приезжала домой, я ее никогда ни о чем не спрашивал — она каждый год приезжала на мое рождение — одно только пропустила. Не хотел я ничего знать, не хотел мозги обременять — просто думал о ней все время (я у дяди жил). А теперь ее и не спросишь. Умом тронулась.
— Отчего?
— Все оттого же, от жизни своей непутевой. Доктор сказал, что мозги у нее сдали и дальше будут сдавать. Вот она и вернулась домой.
Роб спросил: — Она еще молодая?
— Нет, к пятидесяти катит.
— А я помню ее молодой.
— И я тоже, — сказал Паркер, не вникая в его слова. Затем до него дошел их смысл, и он на какой-то томительный миг отвел глаза от дороги. — Откуда вы ее знаете? — спросил он.
— Через Сильви, нашу кухарку. Она иногда гостила у Сильви.
— Они с Сильви давно рассорились, — сказал Паркер.
— А тебя она узнает?
— Кто? Сильви? Сильви я не интересуюсь. Сильви как-то подошла ко мне — я тогда еще мальчишкой был, в субботу вечером это было на танцах, — просто так подошла и спрашивает: «Ты, что ли, будешь Бо?» — «Я», — говорю, а она отступила назад и смотрит. «Сироту, — говорит, — видал когда-нибудь?» — «Нет, — отвечаю, — не видел». Я и слова-то этого никогда не слыхал; мне лет четырнадцать тогда было. А она опять шаг ко мне сделала и тычет мне зеркальце прямо в нос — она перед тем причесывалась — и хохочет, прямо как дурочка. «На, смотри, — говорит, — если не видел!»
— Пьяная была, — сказал Роб.
— Понимаю, — сказал Паркер. — И тогда понял и теперь понимаю. А вот простить не могу. Да и неправа она вовсе. — Он замолчал, словно обессилев.
Роб решил, что теперь можно наконец отдохнуть, и откинулся назад.
— А мама все равно меня не узнает.
Роб прикрыл глаза и помолчал, затем сказал: — Вот ты и собрался помирать.
— Да, — сказал Паркер, — но не только поэтому.
— За родину? — сказал Роб без улыбки, хотя улыбка так и просилась.
— Паркер ответил: — Нет.
Роб решил не настаивать — слишком уж тот был серьезен, — ему хотелось выкинуть из головы все мысли и подремать. Но чувство внутреннего достоинства, угадывавшееся в Паркере, гнет его голоса, когда он объявил о своей неминуемой смерти (совершенно хладнокровно, будто сообщил, что завтрак подан), не давали ему успокоиться. Невольно напрашивался вопрос, становившийся с каждой минутой все более насущным. Все же он удержал его, пока толком не сформулировал, и только тогда негромко спросил: — Скажи мне, почему? Я вовсе не затем спрашиваю, чтоб раны твои растравлять, просто у меня жизнь тоже не сахар. Я помощи ищу. — Он так и не открыл глаз.