— К примеру?
— Ну, например, понял, что теперь меня больше никто никогда не обидит.
— А что, пробовали?
— Да.
— Кто же?
— Да мало ли кто. Наговорят всякого…
— Сиротой тебя называли?
— Да… ну, что я один.
Хэт сидела напротив него, по другую сторону квадратного стола. Неожиданно она нагнулась и взяла его за левую руку, лежавшую на чистой скатерти. — Знаешь такое слово — «врун»? — у нее даже лицо разгладилось, с таким напором задала она этот вопрос.
— Знаю, только я не…
— А раз знаешь, так и употребляй, — сказала она и снова откинулась на спинку стула. — Слова существуют для того, чтобы их употребляли; только они тебе и останутся, когда все остальное откажет — когда глаза и руки откажут. У меня одни слова, пожалуй, и остались.
— Как его употреблять? — спросил Хатч.
— Каждому в лицо говори, кто посмеет сказать, что в тебе не заботятся, что тебя не любят, как кровное дитя. Скажи такому человеку, что он врун, врун и больше ничего. — Она так и светилась от сознания своей правоты, но сидела по-прежнему неподвижно, положив руки на стол по обе стороны тарелки, словно охраняя ее (она и половины не съела).
— Но кто же? — спросил Хатч. — Кто заботится? — Он почувствовал — впервые в жизни совершенно отчетливо, — что играет двойную роль, серьезную и комическую, роль своей тетки и свою. Она принимала его за кого-то другого; он не стал разуверять ее. Но самому ему, поскольку он понял ее ошибку, ужасно захотелось использовать ее с целью маскировки в той новой жизни, в которую он вступил сегодня на рассвете.
Хэт довольно долго сидела молча, прямая и неподвижная, не глядя на него. Хатч решил, что мысли ее опять смешались. Ничего подобного: она просто не могла прийти в себя от его вопроса — как он мог задать его? Погодя она сказала, не поднимая глаз:
— А что, если Хэтти? Предположи, что Хэтти. И посмотри, каково это тебе покажется.
Он кивнул. — Попробую, — а сам чуть заметно улыбнулся.
И она — хоть и не видела его улыбки — тоже улыбнулась; надо на веселой йоте начать, тогда, по крайней мере, ясно будет, что это не пустые притязания. Пусть кто посмеет сказать, что она его мало любила. Ей представлялось, что это Форрест, ее брат, двенадцатилетний мальчик, у которого не нашлось одного доллара на билет, чтобы поехать со всем классом на экскурсию и Данвилл — два часа езды на поезде, — так что он вышел загодя и проделал весь путь пешком и встретил остальных на станции, а потом так же пешком вернулся один назад, вот только сейчас добрался до дома. Все это действительно произошло шестьдесят один год тому назад, вскоре после смерти их матери, и было одной из главных причин, побудивших ее выскочить замуж за Джеймса Шортера и родить ему двух сыновей, которые в течение последних двух часов навсегда покинули ее, испарились из ее памяти, ушли из круга ее забот. Пройдет совсем немного времени, и ей уже не придется больше корить Форреста. Они станут выше взаимных укоров.
Она продолжала улыбаться. Но что-то затеняло радость, омрачало надежды. Она все так же сидела за столом, и руки ее все так же спокойно лежали на скатерти; но затуманенный взгляд был обращен к нему — к его лицу, белому выпуклому пятну среди других таких же пятен.
— Форрест, — сказала она, — пожалуйста, прости меня!
Прежде чем Хатч решил, как реагировать на ее слова — рассмеяться, уйти, спросить: «За что?», попытаться в двух словах объяснить ей ее ошибку, он произнес: — С радостью, — и дотронулся до широкого запястья ее правой руки пальцами, которые хотели успокоить и были шестьюдесятью годами ее моложе: они, как свежие простыни, холодили ее горячую сухую кожу — волнующая встреча двух совершенно чужих друг другу людей.
3
Еще до наступления темноты Хэт отправила его спать, и он без дальнейших разговоров поднялся наверх в пустую комнатку, разделся до трусов (в комнате было по-прежнему жарко) и стал смотреть из окна на поросший деревьями гребень горы, на склоне которой стоял дом. Остановив взгляд на ближайшем к дому дереве (мертвом — лишенном листьев, веток, коры; лишенном всего, что нужно дереву, кроме вертикального положения), он думал о цепи новых возможностей, проистекавших из решений, которые он успел в течение этого дня принять.
Он решил оставить отца (а может, отец отослал его, как ему сперва показалось? Он целый день ломал голову над тем, что могли означать слова Роба: «Не то мне надо. Понятно тебе?»). На станции, узнав, что гошенский автобус уходит только во второй половине дня, он пошел позавтракать в кафе — надо было обдумать, не сорвется ли из-за этой задержки его план: Роб может протрезветь настолько, что придет за ним сюда, и что тогда делать? Он принялся за пирог с персиками, как вдруг по громкоговорителю объявили отправление автобуса на Брэйси, Данвилл и далее на юго-запад. Он пропустил название мимо ушей, но старая официантка, выписывая ему счет, сказала: «Вот тебе и автобус; можешь ехать. Хочешь — заверну пирог?», на что он сказал: «Будьте добры, заверните», — восприняв это как свое следующее решение, продиктованное удачей — по крайней мере, шаг вперед. В Брэйси он расспросил, как найти дом тетки, добравшись туда, заморочил ей голову так, что она в конце концов приняла его за своего покойного брата — его дедушку.
Можно ли взять это за отправную точку? Что принесет ему утро? Прояснится ли у нее голова настолько, что она поймет, что он — это он? И если да, то станет ли она приставать с больными вопросами, отвечать на которые выше его сил? Например, где сейчас Роб? Как он представляет себе свое будущее? Не попросит ли она его остаться с ней? Сможет ли он отказать наотрез и уйти? Или лучше сразу одеться и уйти? Прокрасться мимо ее двери и идти пешком в сторону Гошена или ближайшей автобусной остановки? Или затаиться здесь и подождать, пока она уснет, и уйти тогда? (Она все еще была в кухне, оттуда доносился звук радио.)
Или, может, ему стать Форрестом? Воплотить мечту Хэт и поселиться с ней? Не только для того, чтобы скрасить ей остаток жизни (уж здесь-то он будет в безопасности, искать его станут в Гошене, никто и не подумает заглянуть сюда — сколько он себя помнил, все всегда старались увильнуть от Хэтти), но и ради себя самого, чтобы защититься от жизни, которая быстро на него наступала, от Роба, умевшего очень больно обидеть, умевшего несколькими словами, одним своим присутствием возбудить любовь и веру в себя, чтобы затем растоптать их.
Стоя в одних трусах у окошка, в которое долгие годы смотрел его дед, а затем его мятущаяся бабка и его новорожденный отец, Хатч думал о том, что можно переночевать здесь и встать наутро другим человеком — Форрестом Мейфилдом — и зажить жизнью, где не нужно будет принимать никаких решений, несущих горе и ему самому, и девяти другим людям. От Сильви, от Грейнджера он достаточно знал о событиях прошлых лет — о том, как Форрест убежал с Евой, и о всех важных последствиях этого поступка, — и прекрасно понимал, что течение жизни десяти человек было нарушено их решением: Ева и Форрест, родители Евы, Рина, Хэт, Грейнджер, Роб, а впоследствии и Рейчел с Хатчем. А вот он захочет и пощадит их, убережет Шарлотту Кендал от смерти, убережет Робинсона и Хатчинса от появления на свет. Он будет излучать лишь тихую радость, довольство жизнью; свою старую тетку Хэт он окружит заботой: пусть не боится больше одинокой старости; свое же неистовое стремление к независимости (свободе от любви, от страданий) он будет непрестанно удовлетворять, живя в этом пустом доме, в этой пустой комнате; пропалывая бобы, взбираясь на верхушку горы и глядя оттуда на мертвое дерево, на мирный пустой дом, на дорогу где-то далеко внизу, на подымающуюся от нее гору, мысленно уменьшая их так, чтобы они умещались на листках его этюдника. Жизнь долгая, полезная и свободная от обид.