— И вы знали. Были уверены, что знаете, — сказал Форрест.
Она кивнула: — И сказала ему. Я ведь столь же откровенна, сколь он любознателен, это вы, наверное, заметили. Мне много времени не понадобилось, чтоб самой себе на этот вопрос ответить. Но он ждал, сидя на кушетке, на нашей старенькой кожаной кушетке, и в конце концов я сказала: «Я счастлива, потому что смогла помочь вам». Он сказал: «Говорите правду». — «А я сказала правду, — говорю. — Хотя у меня вообще от природы характер счастливый — вы б это заметили, если б меня поближе знали». — «А когда ж я узнаю?» — спросил он. Я заметила, что он внимательно за мной наблюдает, и сказала: «А вы уж и так все знаете, всю мою подноготную. Насколько мне известно, я самая открытая душа на всем восточном побережье (я, надо сказать, кроме Вашингтона, и не была-то почти нигде). Что у меня есть, все на витрине». Тогда он говорит: «Покупаю!» — а я ударила его по руке и говорю, не продается, мол. Он извинился, и я его тут же простила; а потом он засмеялся и говорит: «Оно, может, и к лучшему, поскольку я, как Иуда, без гроша сижу. Может, вы меня даром возьмете?» Ну так вот, я вас спрашиваю, что бы вы сделали, если бы совершенный незнакомец зашел к вам в дом и сперва у него кровь горлом пошла б, а потом он бы сначала оскорбил вас, а вслед за тем предложил руку и сердце? Вы б его за дверь выставили или, по крайней мере, на помощь позвали бы. У меня ведь через две комнаты негр сидел. Вы б так и поступили, я знаю. А вот я не такая. Никогда такой не была. Я сказала ему: «Ладно!» Правда, мне пришлось с минуту подумать и посмотреть в его глаза, но я заранее знала, каков будет мой ответ. И этот ответ ему дала. Вот и сидим мы в Ричмонде.
— Но почему именно здесь? — спросил Форрест.
— Он здесь привык, — сказала она. — Понимаете, свое ведь, — и медленно провела в воздухе рукой.
Он не понял, но подождал объяснения.
— Это мейфилдовский дом. Еще его отцу принадлежал. И мать его жила здесь; она умерли за несколько недель до того, как мы с ним встретились. Он долго ходил за ней; несколько лет, по-моему. Ей хорошо за восемьдесят было, когда она умерла и оставила ему этот дом и всю обета попку. Обстановку он продал, кроме спальни и вот этих кухонных принадлежностей, и в награду себе придумал поездку в Вашингтон. Чтоб душой отдохнуть — телом-то он не очень переутомился, ни дня не работал в течение многих лет, только за ней ухаживал, кашки разные варил да рассказывал ей всякие были и небылицы из своей жизни. Что ж, душой отдохнуть ему, я думаю, удалось, если не считать того, что у него горлом кровь шла — и, не хвастаясь, скажу, благодаря мне. Я вам говорила, как он с маху предложение мне сделал. Мне всегда казалось, что это самый верный признак: человек увидел тебя и полюбил! Это мне понятно; я тоже обо всем сужу, только своими глазами увидев. И я решила ему довериться, хотя он мне про вас и про вашу несчастную мать все рассказал — вот мы и очутились тут. Скоро все это ваше будет, — снова обвела она рукой мейфилдовские владения.
Но Форрест оставил ее слова без внимания. Он спросил: — Вы-то здесь, а как же ваш отец?
— Остался там, где предпочел быть. Он же человек самостоятельный.
— И в вас не нуждается?
— Да он во мне никогда и не нуждался. Никогда не говорил, что я ему нужна. Разве это не видно из истории, которую я вам рассказала? Ему нравилось, чтобы рядом с ним был кто-то, с кем можно пошутить, — готовить и шить он научился еще на войне — ну, и, кроме того, нужен был человек, который стоял бы у дверей и брал деньги за вход; но вообще-то он независим, как змея: прирожденный одиночка, не страдающий от одиночества. Только не подумайте, что он меня не любил; любил вполне искренне. Мы с ним смеялись много.
— Он умер? — спросил Форрест; она говорила об отце в прошедшем времени.
— Насколько я знаю, нет. — Она помолчала. — Я для него умерла. — Видно было, что эта мысль ей тягостна — первое настоящее огорчение, с которым ей пришлось в жизни столкнуться. — Когда я пришла к нему, ровно через девять дней после встречи с вашим отцом, и спросила разрешения навсегда покинуть дом, он, естественно, спросил: «С кем?» — и я ответила ему правду: они с вашим отцом как-то мимоходом встретились. Он сказал мне: «Ты собралась замуж за мертвеца; это же ходячий покойник, к тому же он старше меня». Я сказала: «О замужестве речи нет. Он был женат, и дети у него есть, и хоть он их не видел тридцать лет, верность им он все равно хранит». — «Ну, поезжай, — сказал он. — Только, пожалуйста, назад не просись. Забирай, что хочешь из своих вещей и из того, что от матери осталось, и исчезни с глаз моих». Все это было сказано с улыбкой, но, конечно, он не шутил. Вот так я здесь и оказалась. Что-то я все время это повторяю.
Форрест кивнул: — Возьмите себе кольцо. — Он пододвинул его к ней.
Но она затрясла головой. — Нет в этом необходимости, поймите, пожалуйста. Я ж обещала. И останусь тут до конца.
— А потом? — спросил Форрест.
И это у нее было продумано. Она улыбнулась ему; руки ее лежали на столе, ладонями кверху, не по ее силам маленькие. — Я молодая, — сказала она, — никто меня здесь не знает. Как-нибудь устрою свою жизнь.
Форрест сказал: — Конечно, устроите.
3
Вернувшись в спальню, он, тихонько ступая, подошел к спящему отцу с намереньем осторожно разбудить его.
Глаза отца оставались закрытыми, но он слабо взмахнул рукой, словно сгоняя с лица комара.
Форрест остановился у него в ногах: — Это я, Форрест, — сказал он.
— Знаю. Я хочу продиктовать тебе письмо. — Отец так и не открыл глаз, не поднял головы.
Форрест поискал бумагу. — Писать не на чем, отец.
Отец подумал. — Тогда запомни его, запишешь, когда будет возможность.
Форрест сказал: — Хорошо.
Отец начал диктовать, выводя слова пальцем в воздухе. — Запаси побольше продуктов, — говорил он здравым твердым голосом, совершенно спокойно.
— Хорошо, отец, — сказал Форрест.
— Яблок, — сказал мистер Мейфилд, продолжая водить в воздухе пальцем. — А также сыра.
Форрест повторил: — Хорошо, — потом спросил: — А зачем?
Отец наконец посмотрел на него, слегка приподнял голову. — Есть у тебя повар?
Форрест кивнул (Грейнджер делал успехи в этой области).
Отец сказал: — Пусть начинает готовить для меня.
Форрест, никогда не знавший, чего можно ожидать от стариков, не мог понять, действительно ли отец тронулся умом или это какое-то испытание? Если да, то какое? И зачем? — У тебя там Полли рождественский ужин готовит, — сказал он и махнул рукой в сторону кухни, самого надежного прибежища, какое ему пришлось видеть за годы собственных исканий. Грешно человека от такого уволакивать, и бог с ними, с нуждами, прошлыми или будущими, с чувством долга.
Отец посмотрел в ту сторону. — Ты что, забираешь ее?
— Нет, — ответил Форрест. — Она остается здесь, с тобой. Она так хочет, только что мне это сказала. А я буду посылать сколько наскребу.
— Знаю, — сказал отец, имея в виду Полли. Слова Форреста относительно денег он оставил без внимания. И снова провалился головой в подушку. Но потом спросил: — Есть здесь что-нибудь, что ты хотел бы взять себе?
Форрест задумался, пошарил мысленно в прошлом, но ничего на ум не приходило. — Нет, отец, — ответил он.
Мистер Мейфилд кивнул. — Скоро все будет твое. Все тебе пойдет. Приедешь сюда и получишь. Тебе сообщат, когда я умру. Приедешь сюда и стребуешь.
— Хорошо, отец, — сказал Форрест. Он не спросил, что, собственно, здесь требовать: кровать, плиту, дровяной ящик с сосновыми чурками, пустой дом с давно не плаченными налогами — все, что осталось от людей, ему неведомых (но тем не менее направлявших его жизнь), которые прожили здесь так долго, что следы их пребывания въелись в стены дома и их ничем уж не вытравишь. Требовать-то нечего! Он вдруг отчетливо понял это. И прежде нечего было! Он обрадовался этой мысли, в какой-то степени раскрепощающей его. Подумал, что еще можно как-то устроить свою жизнь. Надо только взять последний барьер. Он подошел к отцу справа и, не садясь, протянул коробочку с кольцом. — Это твое!
Мистер Мейфилд взглянул и сразу же узнал. — Нет, не мое, — сказал он. — Кто его снял с ее руки?