Он подошел к письменному столу, на котором оставил открытки, и сел, рассчитывая найти ручку или хотя бы химический карандаш. Но не нашел. Только несколько писем, адресованных отцу, и стопки ученических работ, которые отец проверял днем. Роб взял верхнюю: «Джонатан Симпкин. Выпускное сочинение. „Что я думаю о Laus Deo[9] Уитьера“. В поэме говорится, что мистер Уитьер рад был узнать об освобождении. Он живет на севере и там узнал об этом. Прежде всего он обращается к богу на латинском языке». Роб положил сочинение на место, подумав, что оно мало чем отличается от его собственного «Выпускного сочинения», если не считать ошибок, которые отец педантично исправил красным карандашом (работы Роба проверяла тетя Рина и частенько выручала его). Как можно все-таки посвящать жизнь натаскиванию в правописании будущих каменщиков и фермеров; запихиванию слов во рты, которым требуется отнюдь не эта пища?
Роб вспомнил, что сказал его отец о Хэт: «Совсем помешалась от утрат и одиночества». А не правильно ли это в отношении всех остальных известных ему Мейфилдов — отца, Грейнджера, его самого — прирожденного нытика? Он не стал углубляться в мысли — они уже достаточно испортили ему поездку — и все же не мог не подумать, что какие бы невзгоды ни выпадали на долю Форреста Мейфилда в прошлом или в настоящем, сегодня он великолепно изобразил полное удовлетворение жизнью, — почему, мол, не ходить в упряжке, когда хомут не давит, поклажа не тяжела, колеса смазаны, по ровной дороге катятся бесшумно?
Где бы, однако, найти ручку. В поисках Роб тихонько выдвинул единственный широкий ящик — понимая, что переступает границу дозволенного (заглядывать в чужие ящики считалось в доме Кендалов не менее неприличным, чем подсматривать в уборную). Две ручки с дешевыми стальными перьями, пузырек красных чернил, еще одна аккуратная стопка школьных тетрадей, ученические табели, у задней стенки небольшая фотография в рамке, повернутая лицом вниз. Конечно, Роб взял ее, поднес к тусклой лампе на выгнутой ножке и вгляделся. Они с матерью, конечно же, они, хотя он никогда не видел этой фотографии и не помнил, как ее снимали, несмотря на то что на ней ему было года четыре, а то и все пять. Ева смотрела прямо в объектив — темные волосы, блестящие и гладкие, как у индианки, высоко подняты надо лбом; полные бледные губы сомкнуты и в то же время чуть растянуты, словно она собиралась ответить на какой-то вопрос или сказать фотографу «нет»; глаза от направленного на них света казались неправдоподобно глубокими, правая бровь чуть приподнята — не в раздражении или недоумении, а просто из желания чуть-чуть нарушить совершенную гармонию черт. Правая рука пряталась в складках светлого летнего платья, левая лежала на ручке кресла. Роб стоял рядом — глаза опущены, сам торжественный и строгий: прославленный вождь на закате жизни да и только, — белый матросский костюмчик, наверное, с голубой каемкой, с шеи свисает деревянный свисток и а замысловато сплетенном шнурке. Ева, казалось, несла на своих хрупких плечах все тяготы мира — несла, однако, с несомненным знанием дела — никаких жалоб, ни намека, только глаза, спокойные и твердые, говорили: «Я несу. Вполне способна нести. Смотрите, если вам интересно, я никому не могу этого запретить».
Роб приложил сухие губы к холодному стеклу и осторожно вернул рамку на место. Затем он написал открытки:
«Дорогая Сильви! Роб шлет тебе привет из Ричмонда».
* * *
«Дорогая Делла! Доехал благополучно. Спасибо за вспомоществование.
Надеюсь увидеть тебя прежде, чем ты увидишь эту открытку. Р. М.».
Он вытер перо бумажкой, взятой из камина, задул единственную лампу, открыл пошире оба окна, разделся догола и лег поверх одеяла. И тотчас заснул. Покойным сном.
8
Когда он проснулся, в доме стояла тишина; прохладная комната была залита чистым солнечным светом. Минут пятнадцать он пролежал, медленно возвращаясь к жизни, думая, что еще очень рано, что он проснулся первый и теперь придется ждать, пока проснутся остальные. Он опять принялся за свою новую игру — представил себе, что это его дом и его комната, что родители наверху спят еще или совершают тайный обряд, обязательный для всех родителей. Мысль эта нисколько его не царапнула, и он стал развивать ее, представив себе отца и Полли, их лица, искаженные гримасой нарастающего блаженства; в воображении оба были моложе, чем теперь, жизнь еще не успела наложить на их лица своего отпечатка. Робу прежде не случалось играть в такую успокоительную игру, и он ни за что б ее не бросил, не дойдя до захватывающе интересного конца, но в это время до него донесся бой вокзальных часов. Он насчитал десять ударов и решил, что часы врут (за окном было так же тихо, как в доме), все же он вскочил, подошел к столу, взял часы и увидел, что они тоже показывают десять. Он стоял голый у окна, пропускавшего сухие и горячие солнечные лучи, прислушиваясь к домашним шумам. И вдруг испугался, как маленький, — уехали они куда-нибудь, что ли? А может, умерли? Из кухни вдруг донесся приглушенный стук.
Роб поспешно оделся, босиком вышел в коридор и прислушался. Дверь в кухню была закрыта. Голосов не слышно, но из кухни доносились шум льющейся воды и позвякивание металлических предметов, поэтому он подошел и постучал. Довольно долго никто не отзывался.
Затем голос Полли спросил: — Это вы?
— Это Роб.
Он открыл дверь. Она повернулась от раковины, но не улыбнулась ему. Он посмотрел на свои босые ступни, выглядевшие, как у большинства мужчин, довольно безобразно. — Извините меня, — сказал он, указывая на свои ноги. — Я вдруг испугался.
— Чего?
— Мне показалось, что в доме никого нет.
— Ваш отец ушел. — Так и не улыбнувшись ему, она снова принялась скрести большую черную сковороду.
Роб вдруг расхохотался. Он так долго хохотал, стоя на пороге кухни, что Полли обернулась и, не выдержав, тоже рассмеялась.
Все-таки она перестала смеяться первая и спросила: — Что показалось вам таким смешным?
— То, что он ушел, — сказал Роб. — Сударыня, он никогда здесь не был.
Она улыбнулась, но сказала: — Я как была Полли, так и осталась, что же касается его, может, где-нибудь его и не было, но здесь он находится последние двадцать лет и сюда вернется около двух часов, если, конечно, с ним ничего не случится. — Она подождала, чтобы ее слова дошли до него. — Вы готовы завтракать?
Роб вспомнил — отец накануне вечером сказал ему, что должен будет уйти в половине девятого, потому что у него в воскресной школе урок закона божьего, затем ему придется исполнять свои обязанности церковного старосты, затем председательствовать ни обеде ста учеников летней школы — ежемесячная обязанность. Роб кивнул, подтверждая, что завтракать готов. — Только ботинки надену, — сказал он.