— Интересно, где она?
Он постоянно разговаривал во сне и бредил, и Ева обычно не отвечала ему, кроме тех случаев, когда было ясно, что он обращается к ней и хочет ответа. Она продолжала вышивать в молчании, а он по всем признакам снова погрузился в сон.
Но не прошло и минуты, как он вдруг вздернул голову и вперил и нее напряженный взгляд — запятая работой, она и не заметила этого. Голубые глаза смотрели на нее, не мигая. Не дождавшись ответа, он сказал: — Я ведь, кажется, тебя спрашиваю.
Ева оторопела, но вида не подала. — Пожалуйста, повтори свой вопрос, — сказала она. — Я совсем оглохла от жары.
Он нахмурился, вспоминая, затем сказал с нарастающим раздражением, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Я просил тебя сказать мне, где она? Не такой уж трудный вопрос. Но ты не ответила.
— Кто, папа? Сильви? Так она пошла за почтой и, вероятно, домой не очень торопится. Рина дома, натирает пол в столовой.
Он посидел с закрытыми глазами, словно удовлетворился ответом, словно все его потребности, пройдя очищение возрастом и двумя апоплексическими ударами, свелись совсем к малому — к потребностям домашнего животного, грудного младенца. И неожиданно снова заныл: — Шарлотта Кендал, жена моя, урожденная Шарлотта Уотсон. — И повернулся к Еве.
Ева чувствовала, что нужно дотронуться до его руки, крепко вцепившейся в ручку кресла, но он взглядом не разрешал ей этого. Она опустила глаза на вышиванье. — На небе, наверное.
— Говоришь, а сама не веришь, — сказал он.
— Верю, папа.
— А знала ли ты ее когда-нибудь — уотсоновскую девочку? Сиротку?
Ева ответила. — Много позднее, когда она уже выросла.
— Это поздно, — сказал он. — Слишком поздно.
— Почему же?
— Я ее погубил. Рано на нее позарился.
Ева сказала: — Ты любил ее. Всем это известно.
— Уж ей-то, конечно, известно, — сказал он. — Всему аду известно, что ей известно; там она, там. Но известно ей и то, что я ей зло принес.
— Зло ей принесли мать с отцом. Тад и Катарина.
Чувства, которые могло еще выражать лицо мистера Кендала, сводились к злости, утомлению и скуке; казалось, он смотрит на нее со сдержанным бешенством, на деле это было искреннее удивление: — Ты, значит, их знала?
— Нет, папа, к тому времени, как я родилась, они умерли. Ты сам рассказал нам о них.
— Ничего подобного, — сказал он. — Никому я о них не рассказывал.
Ева уже давно пришла к заключению, что не нужно поддакивать отцу, когда он начинает нести околесицу, что случалось с ним нередко после перенесенных им двух ударов, — иначе он мог окончательно запутаться, — поэтому она сказала: — Говорил. Я прекрасно помню. Ты рассказал это нам с Риной и Кеннерли в тот вечер, когда я уехала с Форрестом в Виргинию. — Голос у нее был ровный, она усердно вышивала салфетку. Она не называла имени Форреста в присутствии отца вот уж лет двадцать, восемнадцать, во всяком случае. А это оказалось совсем нетрудно.
— И опять ты врешь.
— Нет, папа, я ни разу не обманывала тебя с того вечера.
Два упоминания того вечера, два прямых удара в грудь, заставили его сосредоточить остатки угасающего рассудка. Он помолчал и сказал: — Ну что ж, спасибо тебе! Одно могу сказать — спасибо!
Теперь она рискнула дотронуться до него — положила правую руку на его запястье, хотя по-прежнему избегала его взгляда.
Огромным усилием воли он повернул парализованную руку ладонью вверх.
В результате ее пальцы пришлись прямо ему на пульс — жизнеспособный, четкий, как вскрики. Она просидела так несколько мгновений, показавшихся бесконечными, затем переместила руку пониже, и тут же ее ухватили его пальцы. Они сидели недвижно, пока на дорожке, ведущей от калитки, не появилась Сильви, успевшая вдоволь нахохотаться на углу с Нэн, кухаркой Брэдли. Ева отняла руку, чтобы взять письма.
Сильви остановилась поодаль и сказала: — Есть тебе одно от Роба.
Ева сказала: — Очень приятно узнать, что он не тебя одну помнит. — Она улыбалась, но Сильви-то знала, что адресованная ей открытка, полученная из Ричмонда несколько дней тому назад (первое известие от Роба за весь август), была воспринята с неприязнью.
Сильви сделала шаг вперед и отдала письмо, но не ушла, а дождалась, пока Ева вскрыла конверт. — Что, вернулся на Ричмонда?
Ева пробежала глазами несколько строчек и сложила листки. — Спасибо, Сильви. Тебе, наверное, пора заняться фруктовым соком, а то обед скоро.
Сильви постояла немного, давая понять, что сама знает, что ей нужно делать. (Ева старательно поправляла воротник отцовского халата.) Затем сказала: — Небось пишет, что не вернется, — и пошла по направлению к кухне, бормоча на ходу: — Не всем еще разум отшибло.
Ева развернула письмо и быстро прочитала его под ослепительными лучами солнца, после десяти часов пробившимися к ним сквозь неплотную зеленую завесу.
Отец не следил за ней, он сидел, прижмурив глаза, и терпеливо ждал, когда его уведут с солнцепека, однако услышав шелест складываемых листков, спросил: — Когда возвращается?
— Сильви была права. Он не вернется.
— Деньги нужны?
— Нет, папа. Ему платят жалованье еженедельно. По-видимому, ему нужна жена. Пишет, что женится.
Мистер Кендал не шелохнулся. Не открывая глаз, — солнце пекло ему лысую макушку все нещадней, — он сказал: — Прочитай мне.
Ева начала читать письмо внятно, но понизив голос, чтобы не все навостренные уши могли расслышать (отец-то мог, в этом она не сомневалась). Когда чтение было закончено, они посидели какое-то время в молчании, затем Ева сказала:
— Папа, ты зажарился. Давай я позову Рину, и мы отведем тебя в дом.
Он покачал головой. — Сиди спокойно! — Она села, и снова они молчали, наконец он повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо.
Она терпеливо ждала, пока он безжалостно сверлил ее взглядом.
В конце концов он отвернулся и стал смотреть на улицу.
— Это к тебе относилось, — сказал он.
Ева знала, что нужно сразу же остановить его, — нельзя допустить, чтобы у него разбрелись мысли. — Большое тебе спасибо, — сказала она, вставая.
— Да сядь ты спокойно, — сказал он. — Можешь ты меня хоть раз выслушать. Я уже несколько лет хотел тебе это сказать, да все из головы выскакивает — сама знаешь, какая у меня голова. — Он замолчал и стал всматриваться в улицу, как будто оттуда должны были прийти нужные слова. — Это к тебе относилось, — повторил он, посмотрел на Еву и жалко улыбнулся.
— Не понимаю, папа!
Отец поскреб воздух длинным пальцем, выписывая для нее какое-то слово. — Ну, о ком я только что говорил? Кого погубил?
Ева улыбнулась, но промолчала, по-прежнему ничего не понимая.
— Твоя мать сама во всем была виновата. Она, кроме себя, двоих убила. Только я все равно любил ее. А зло я тебе принес.
Ева медленно покачала головой.
— Я прощенья у тебя прошу.
— Папа, — сказала Ева. — Мама была несмышленым ребенком.
— Но свои прегрешения она искупила. Неужели непонятно?
— Она была несчастна, все это так, но не по твоей же вине. Она сама все это мне объяснила. Не думай о ней.
— Не о ней речь, — сказал он. — Я у тебя прощенья прошу.
— Я всем довольна, — сказала Ева. — Мне хорошо жилось и, надеюсь, еще поживется.
Отец возразил: — Врешь ты все.
Ева сказала: — Пожалуйста, не надо.
— Ладно, — сказал он.
Она встала, положила на стул вышивание и громко позвала: — Рина!
Мистер Кендал проворно поймал ее за запястье и с неожиданной силой притянул к себе (она с трудом удержала равновесие, устояла на ногах). Он понизил голос до шепота: — Но ты-то понимаешь, что я хотел сказать?
Ева ответила: — Понимаю, — зная, что говорит правду, впервые ясно отдавая себе отчет, что отец видит и ценит ее заботу, благодарен ей и что скоро он покинет ее. Чуть не плача, она опять крикнула Рину.
17
После обеда Ева сидела в одиночестве на веранде. Отец спал, Рина отправилась добывать навоз для огорода. Сильви ушла домой — отдохнуть немного, прежде чем начать готовить. Обычно в это время Ева удалялась в свою тихую комнатку и запиралась там — после того как с отцом случился первый удар, она перебралась вниз в смежную с ним комнату, а ее комнату занял Роб, — но два обстоятельства побудили ее сегодня выйти на веранду: жара в доме, к четырем ставшая невыносимой, и потребность положить между собой и отцом какое-то расстояние. Одним словом, передышка, нужная, чтобы привести в порядок мысли и подготовить ответы на вопросы, которые посыплются на нее со всех сторон не позже, чем завтра, когда Рина получит письмо от Роба с извещением о предполагаемой женитьбе. (Пока что она не сказала о ней никому, кроме отца, и даже тому умудрилась в последний момент во дворе шепнуть: «Никому не говори о свадьбе Роба. А то Рине весь день испортишь».)