И вдруг Рина сказала:
— Смотрю и не вижу. — Голос ее донесся со стороны кресла, а не кровати.
— Это я, — сказал Роб.
— Я так и думала.
— И, как всегда, оказалась права.
— Входи, — сказала она, — только холод зря напускаешь.
Роб вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
— Что это у тебя так темно?
— Я уж и ждать перестала. Переоделась на ночь. Решила, что молодежь не отпустит тебя до утра.
— Ну, что ты, — сказал он. — Они просто рассказывают анекдоты. Я ушел от них без труда. Пытались запугать меня.
— Каким это образом? — спросила Рина.
— Ну, как обычно, — сказал Роб. — Несли всякие ужасы про жен, восхваляли свободу…
Рина издала горлом короткий звук, перенятый ею, как сразу понял Роб, у брата — радостная реакция Кеннерли на горестные обстоятельства.
— Твой отец тоже внес свою лепту? — Она вся напряглась, повинуясь какой-то внутренней силе.
— Нет, что ты, — сказал Роб. — Он сидит у Грейнджера.
— Это уже что-то, — сказала Рина. Сила все приливала.
Роб чутьем улавливал ее мысли, но выразить их словами не смог бы.
Но тут она сама совершенно спокойно высказала то, что было у нее на уме:
— Я не собиралась давать тебе никаких советов. (Меня до сих пор корежит, как вспомню о письме, которое написала тебе — когда это было? В июне?) Но это я тебе все же скажу, и больше ты от меня ни слова не услышишь на эту тему. Я тебя обожала всю жизнь, ты знаешь. Ты доставил мне девять десятых всех радостей, которые выпали на мою долю за последние двадцать лет, за всю мою жизнь. Ты и цветы. Но я никогда не сомневалась, что для меня, как и для большинства смертных, удачный брак был бы куда цепней. Как бы глубоко я ни погрязла в своем одиночестве, как бы высоко ни вознеслась, я все равно понимаю, что это величайшее благо. При всей нашей тесноте, при всей занятости я очень хорошо узнала, что такое одиночество, пожалуй, ничего нового на этот счет мне уже никто не может сообщить. Мне оно, на мой взгляд, большого вреда не принесло. Я не превратилась в старую психопатку. Но озлобилась на весь мир. Кроме того, по милости своих ближайших родственников — моих и твоих родителей — я имела возможность убедиться, что большинство супружеских пар расковыривают друг друга в кровь, если не начинают — и того хуже — умасливать один другого и все замазывать — по недомыслию, из хитрости, а то и просто от лени. Куры в клетке, клюющие друг друга, сперва до лысины на темени, затем до крови, а потом и до смерти. Я наблюдала это собственными глазами. И все же, клянусь тебе честью, я твердо знаю то, что знал и Христос (и теперь знает, где бы он ни был): брести по жизни в одиночестве, значит, превратиться в нытика, в ворчуна, стать человеком, лишенным интересов. Одинокая жизнь — мой удел. Я часто спрашивала себя: за что? — но никого не винила, просто ворчала себе под нос, пока не начала находить в этом слабенькое удовлетворение. Никогда больше не говори, что ты плевать хотел на брак, никогда не гогочи с другими дураками, которые восхваляют свободу. Сын мой, и пауки свободны. А свобода не приносит с собой новых интересов.
Роб подождал, пока не убедился, что она выговорилась. Затем сказал:
— Знаю. Кстати, я и не смеялся. Эти ребята — мои гости, я просто старался быть любезным.
Рина тоже подождала.
— Ты это серьезно? — спросила она.
— Вполне.
— Я говорю о Рейчел.
— А я говорю о своем поступке.
— Каком именно?
— Видишь ли, я подбираю то, что подбросила мне жизнь.
Рина помолчала.
— Да поможет тебе господь. Да помилует он Рейчел Хатчинс. — Отчаяния в голосе у нее не было, она никого не проклинала, не призывала на помощь, а просто тихонько молилась.
Роб спросил:
— Где лампа? — Теперь ему необходимо было видеть ее, убедиться, что переполнявшее его чувство благодарности достигает ее.
— Пожалуйста, не надо, — сказала Рина.
— Почему?
— Тебе пора идти.
Роб спросил:
— Почему?
Рина засмеялась:
— Тебе надо беречь силы.
— На этот счет не беспокойся, — сказал он. — Завтра они будут при мне.
— Не сомневаюсь, — сказала она. — На этот счет я не сомневаюсь. — Она замолчала, но он все не уходил. Тогда она поднялась с места. — Ну, а мои силы мне понадобятся. Мальчик мой, мне понадобятся все силы, какие только у меня есть.
— Слушаюсь! — сказал он наконец. Затем ощупью двинулся к ней, чувствуя, что воздух становится горячее по мере приближения к печке, и наконец дотронулся в темноте до ее прохладной щеки, до ее холодной руки; теплой правой рукой он нежно коснулся ее лба, нагнулся и поцеловал один раз. Потом повернулся и быстро вышел.
3
И все же, спустившись с лестницы, он немного помедлил, прислушиваясь, не разошлись ли его приятели. Они несколько притихли, но все были на месте. Найлс приглушенным голосом рассказывал историю их с Робом посещений «Приюта для путников» — многословное повествование, преимущественно о победах Найлса. Роб надеялся, что его отец все еще сидит у Грейнджера; он знал, что мистер Хатчинс уже с час как ушел к себе, чтобы не стеснять молодежь, — это входило в его правила гостеприимства.
Идти Робу никуда не хотелось, не было такого места — если и было, то туда к утру никак не доберешься (а утро надвигалось, он чувствовал его приближенно). Не было и человека, которого ему хотелось бы видеть. Мели уж на то пошло, было несколько людей, одна мысль о встрече с которыми повергала его в ужас. Звук их голосов, прикосновение рук могли бы сокрушить бумажные стены домика, который он воздвиг в сердце и показал однажды Рейчел, выдав их за надежные крепостные валы, укрывшись за которыми они смогут прожить всю жизнь. Грейнджер с Деллой — вот могучие враги, грозные друзья. Если уж идти, то к ним (о постели он не помышлял, постель будет потом, много часов спустя, — он разделит ее с Рейчел, находящейся сейчас в десяти шагах от него, за этой оштукатуренной переборкой… все это немного погодя).
Окна комнаты Грейнджера и Деллы не были освещены, но он все же пошел, взбодрившись на холоде (уже подмерзало; он шел посуху — по хрусткому льду, по шуршащей, как пергамент, палой листве). Когда он проходил мимо беседки, его окликнул Форрест: «Роб?» Подойдя поближе, он остановился и увидел при свете звезд отца без пальто и шляпы, сидящего на перилах в дальнем конце. Роб сказал:
— Смотри, так ведь и прикончить себя недолго.
— Согласно рекламе она исцеляет.
Роб сказал:
— Я о ночном воздухе.
— Не прикончит, — сказал Форрест. — А если и прикончит, то я умру счастливым. Мне нужно остыть немного. Был у Грейнджера с Грейси. Вот где жар прямо-таки августовский, хоть табак суши.
— Это при их-то сединах? — засмеялся Роб.
— Жар от печки. Во всяком случае, когда я уходил, они просто сидели и разговаривали.