И ночь не та. И путь не тот.
И час совсем другой.
Луна пронзила небосвод
Серебряной дугой.
О, этот дом мне незнаком,
И тесен улиц скрест.
Но я войду в угрюмый дом,
В распахнутый подъезд.
Направят люстры ровный свет
В янтаревый паркет.
И в рюмки впаяно темно
Багряное вино.
И вот, подскакивая, он
В клавиатуру бьет.
Неровно брызжущий трезвон,
Хромающий фокстрот.
И пролетят вперед, назад,
Прерывисто дыша,
И напряженно угловат
Вибрирующий шаг.
И ночь не та. И все равно.
И я совсем другой.
Под звуки, брошенные вскачь,
Под струнный перебой
Мертвей, душа моя, не плачь,
Не смейся над собой.
Но, ослепленная, умри,
Когда в седую тишь
Ударит колокол зари
Среди квадратных крыш.
1924
Белые ночи
Они, как дым, как плащ голубоватый.
Зыбка их ткань.
Плывут дома над водами. Так надо.
Такая рань.
Откуда он, распластанный в просторе
Прохладный свет?
Я утонул. Мне в этом тусклом море
Спасенья нет.
Здесь даже ты не сохраняешь веса,
Гранит. И весь
Из памяти, из тишины белесой
Ты сваян здесь.
И — дар земли приветственный и краткий,
Здесь даже вы,
Под блеклым сном прилегшие на грядки
Цветы — мертвы.
И чем дышать? И как теперь бороться,
Когда вокруг
Вся жизнь на дне просторного колодца
Лишь — тень, лишь — звук,
Бескрылое пустое колыханье
Немых ветров.
Нет, к этому слепому умиранью
Я не готов.
Нет, знаю я, тоска рукой горячей
Ведет меня,
Как поводырь, уверенный и зрячий
На берег дня.
1925
Крым
Округлая, душиста и тепла
Из золотисто-синего стекла
Гладь воздуха. И облака полны
Светящейся и спящей тишины.
И солнцем равномерно залиты
Гор серовато-ржавые хребты
И под отвесно-гладкою скалой
Ряд плоских крыш, задернутых листвой.
Сойди дорогой каменистой вниз.
Свой темный стан сгибает кипарис.
Вокруг сухим плетнем обведена
Кудрявых лоз ленивая стена.
И в жестких листьях, круг и твердоват,
Прохладной кистью виснет виноград.
Но это все без жалости забудь.
Лег круто спуск. Протоптан к морю путь.
Вот, в берегов обветренных края
Его густая плещет чешуя,
И от лучей мерцают веера
Искристого, тугого серебра,
Да волны набухают, волоча
По камню складки пенного плаща.
О, гулкое просторов торжество.
В своей крови ты сбереги его,
Чтоб в зимний вечер пламенным шатром
Вдруг этот день проплыл в уме твоем,
И, проведя рукою по глазам,
Растерянный, ты б не поверил сам
Разливам волн под сводами лучей
И — улыбнулся б памяти своей.
1925
Ода
Горбатый и черный орел на штандарте,
Резные границы на выцветшей карте
В чернильных разливах лиловых море.
Железом бряцающий слог манифеста,
И стройный парад у крутого подъезда
Закованных в камень дворцовых дверей.
Не эту Россию в груди проношу я,
Но память о ней наплывает, бушуя,
Метелью взвивается в вихре крутом.
Она, словно тень, залегла за плечами,
Оглянешься — вот она спит за годами,
Как за полосатым шлагбаумным столбом.
И там за недавнею треснувшей бездной
Весь бред этот хмурый, заштатный, уездный
Из дерева вытесанных городков,
Разлегшихся в тяжком трактирном угаре
Под кляузной одурью канцелярий,
Под крики торговок у драных лотков.
Где поп, расстегнувши зеленую рясу,
Пьет чай, приходя от обедни. Где плясы
Гармоник размывчивы и горячи,
Где круглая церковь белеет убого,
И тусклы кирпичные стены острога,
И вяло свисают шары с каланчи.
Дома кособокие в хриплых крылечках.
Опущены удочки в тихую речку.
Мычанье коровы, бредущей домой.
Дорога пылится, и рыхлятся пашни,
И ветер дохнет бесприютной, всегдашней,
Пропахшей полями российской тоской.
От этой тоски никуда не укрыться —
Ни в сыростью выеденной столице,
Ни в плавленом звоне московских церквей.
Тоска, от которой лишь тройка да сани,
Да клекот гитар, да вино, да цыгане,
И дикие искры из смутных очей.
Но все же, бобрами закутавши плечи,
Куда ему деться? Он едет далече,
Покоя — о, даже и этого нет.
Он слезет за речкой у зимнего леса,
Отмерен барьер. И под пулю Дантеса
Он станет, живой, беспокойный поэт.
А где-то в Москве, повернув от Арбата,
Как птица, худой, пожелтелый, горбатый,
Вернется домой. — Что-то холодно мне,
Печь вытопи. — И, колотясь от тревоги,
Смотреть будет Гоголь, как плавятся строки,
И весело вьется бумага в огне.
И в белую ночь настороженный Невский
Охрипший, простуженный Достоевский
Обходит. Над шпицем белесо-легка
Мгла сизые саваны тускло простерла.
И зябко, и сладко ложится у горла
Припадка удушливая рука.
Да, все мы прошли эти гиблые были.
Мы эту Россию войною дробили
Под хмурые марши шрапнелей и труб.
Тот бред, как Распутин, смеялся из мрака.
Но выстрел… — В чем дело? — Убита собака. —
И в прорубь забит человеческий труп.
И рваная вот на плечах гимнастерка.
И дуло винтовки прохладно и зорко,
И степи, оскалясь, окоп перервет.
И каждая площадь — ненастье и лагерь.
И ночью — пожаров горячие флаги.
Стучит у собора сухой пулемет.
Тиф бродит волною, звенящею в теле.
Как холодно в старой защитной шинели.
Ружье за плечами и пальцы в крови.
Но злобой клянемся и голодом нашим,
Мы смертью недаром тебя перепашем, —
Россия, из сердца родись и живи.
Поэту недаром ночами не спится.
Он видит тебя. И огромная птица,
Пернатое слово воркует в груди.
Оно над тобою в тревоге упругой
Клокочет крылами. И песни порукой,
Что зори с тобою и свет впереди.