Сперва, как обычно, на дальнем конце тропинки посреди еще голых, но уже в надутых и готовых вот-вот лопнуть почках сирени и жимолости появился знакомый колобок в толстой черной куртке. Он двигался неровно, то вспоминал, что надо домой, и тогда прибавлял ходу, то отвлекался на что-то, невидимое отсюда, наклонялся, рассматривал это что-то и надолго застревал на одном месте.
Но тут обычное кончилось. При таком продвижении он еще не успел миновать первый дом, как вслед ему, ломясь сквозь ветки кустов, вырвались и помчались три подростка. Еще теплилась надежда, что это — случайная компания. Но нет. Они догнали моего малыша возле угла дома, что-то прокричали на него сверху вниз и принялись мутузить.
Здесь у меня случилось выпадение памяти. Только что в тапочках и халате я стою у окна на девятом этаже — и тут же бегу, теряя тапочки, по тропинке за соседним домом, совершенно не соображая, как сюда попала, похоже, ни лестницей, ни лифтом я не спускалась. Я бегу и ору во всю глотку на том языке, что у зэков называется «феней». Слышанное двадцать лет назад на 101-ом километре Карельского перешейка, напрочь забытое с тех пор, рвется из гортани само собой. Я кричу эти ублюдочные слова, не помня и не понимая смысла большинства из них. Одни только «волки позорные» боле-менее ясны да еще «пасть порву».
В доме, мимо которого меня несет, хлопают форточки. Жителям, наверно, интересно познакомиться с никогда не слышанным лексиконом. Но мне все равно. Главное, чтоб услышали те, возле меньшого, и отстали от него. И они услышали, они даже поняли, что это по их души. А поняв, шуганули по тропинке обратно через кусты.
В таком озверении и раже я бы непременно догнала их, если б не остановилась около сына — посмотреть, что с ним. Он был цел, спасла толстая куртка, от которой отлетело только несколько пуговиц. Я оставила его и погналась дальше.
Вид у меня при этом был, наверно, чудовищный, поскольку сын побежал следом за мной с криком:
— Мама, не убивай их до смерти! Мама, не убивай их до смерти!
Убивать этих пацанов, ни до смерти, ни как еще, я не собиралась, однако оттрепала бы как следует. Надо же: трое больших на одного маленького! Но, обогнув кусты и дом, я их не обнаружила, нигде их не было, и куда они подевались, оставалось загадкой.
За полной безнадежностью пришлось повернуть обратно. И вот что интересно: у меня совершенно перестала болеть шея, а правая рука была как новенькая, так что лечиться теперь нужды не имелось.
Страх после этого остался и даже усилился, но нападений что-то пока не было. Зато давление пошло с другой стороны.
Колыхаясь крупным, жирноватым телом, подплыл на работе к мужу их парторг Баринцев. Дело происходило возле двери большого зала с установками, украшенной знаком радиоактивности или попросту «ромашкой» и белым матовым шаром, который по надобности загорался красными буквами: «ОПАСНО». В зал Баринцев заходить не любил, поэтому весь разговор происходил в коридоре.
— Ты что это там затеял? — спросил Баринцев, выворачивая и так толстую нижнюю губу.
— Что затеял? — вопрос был непонятен.
— Ну-ну, — ухмыльнулся Баринцев. — А заявление в гороно? Поимей в виду, он ведь может на тебя в суд за клевету подать, а сам знаешь, судимых в партии не держат. И зачем нам эти неприятности?
И как в воду глядел. Биолог-дервенист действительно подал на моего мужа в суд, только не в уголовный за клевету, а в гражданский о восстановлении чести и достоинства.
Маленький зальчик суда в бывшем монастырском здании был забит под завязку. Оказалось, что за тринадцать лет, прожитых в этом секретном городе, мы обзавелись большим количеством друзей, знакомых и просто людей, неравнодушных к нам.
Тут была почти вся партячейка мужа, что по такому случаю в страшных муках родила коллективную петицию. Тупым казенным слогом в ней было изложено всего два положения. Первое: что своего товарища они знают давно, и он не таков, чтобы на кого-то возводить напраслину. Второе: если он что сказал, то так оно и есть. Но это было краткое содержание петиции, а вообще-то она занимала три машинописных страницы и еще пол-листа подписей, начиная с размашистого факсимиле начальника отдела. Подписей было много и даже вычурная — Баринцева. Не мог же тот не поддержать начальника, но поддерживать вляпавшегося в историю он не собирался и на суд не пришел.