Он прикрыл клешней пасть и прокашлялся. Я заботливо спросил:
- Заболел? Может, налить капельку?
Скорпион рассерженно ударил клешней по столу.
- Я тебе не немец Гризенгер. Я француз Эскироль. Мы не болеем.
- Ну, нет так нет, - не стал я спорить, - И что?
- Твое дело маленькое. Не вопросы задавать, а слушать.
Скорпион французского происхождения говорил разумно, учено.
- В состоянии галлюцинации находится тот, кто имеет внутреннее убеждение, что он воспринимает в данную минуту ощущение, тогда как в пределах досягаемости его органов чувств нет никакого внешнего предмета, способного возбудить это ощущение.
Да что они все! Я затосковал. Как говорится, поучали бы своих паучат. Скорпион понял. И сказал уже мягче, с сочувствием:
- Ну прости, капитан. Я всего лишь посланник Тарантула. Что он передал, то и несу. А ты чего хочешь?
- Хочу харчо! - потребовал я, - И побольше! Шнапс огурчиками не закусывают. Ты бы стал?
Он подумал, поморщил желтую морду и ответил:
- Нет. Не стал бы. Но жить-то надо.
Он трагически вздохнул, покачал в мою сторону иглой хвоста.
- Ты знаешь, капитан, почему я здесь? Еще Фома Аквинский... Ты читал Фому Аквинского?
- Не-ет! - с испугом ответил я, - Я ничего не читаю. Я считаю!
На что Паук-Посланник с превосходством сообщил:
- А я читаю и буду читать. А ты слушай. Фома говорил, что святые истины лучше представлять в грубых телах, чем в благородных. Во-первых, потому, что легче уберечься от ошибки. Ведь в этом случае ясно, что низкие свойства никак не могут принадлежать божественности. А в благородном тебе непонятно, где проходит граница... Но хватит с тебя! Ты, капитан, не думай... Это я внешне такой грубый. А внутри я прекрасен и мил.
Тут его взгляд ощупал, сантиметр за сантиметром, мою голову.
- Ты тоже изнутри неплох. Особенно череп... Недавно я посетил один из музеев...
Я представил, как пятикилограммовый скорпион осматривает углы музея. Не иначе, как в ночном одиночестве.
- ...и понравилась мне одна картина. Живопись. Питер Брейгель. Старший. Там пирамида из черепов. Ты знаешь, капитан, вершина пирамиды пуста. Питеру не хватило одного черепа. Незаконченность, - она недопустима. Твой череп очень подходит. Прекрасное будет завершение. Ты как, не против?
- Дмитрий! Карамазов! - закричал я, - Ты где?
Дмитрий, как настоящий друг, явился на зов немедленно. То ли неслышно вошел, то ли выпрыгнул из зеркала на стене. Выглядел он свежо, будто только что из парилки с вениками.
- Как ты, брат? - спросил он и, покачав в руке стеклянную фляжку, заметил, - О-0! Шнапс! Уважаю.
Немного подумав, он оставил фляжку и взял в руки опорожненную цифрами бутылку "Столичной". Она была полной и нераспечатанной.
- Но своя, родная, все же лучше. Ты знаешь, брат, я ведь не отсюда. Я живу там...
Он неопределенно махнул рукой.
- И не в восторге от вашего общества. Как-то всё... Не на что опереться. Цеха какие-то... Ни власти нормальной, ни государства, ни армии. Патриотизму неоткуда взяться. Да-а... Тяжело мне тут. Без семьи, без родины, - что за жизнь?
Я поднял стакан и провозгласил тост:
- За семью и родную власть!
В голове сразу и зашумело и просветлело. Кошмары отодвинулись за спину. Карамазов опорожнил стакан единым духом, от закуски отказался и принялся гладить пальцами усы. Они по-прежнему пахли сапогами.
Он гладил усы и говорил:
- Жизнь наша - как цыганский театр. Ходим по сцене от одного угла к другому, поем, пляшем, пьем, закусываем, толкаемся... И ради кого? Ты посмотри! Сцена полна, а зал пуст. Нет зрителей, ни одного. Все в цыгане подались. Каково?
Я огляделся. Действительно никого. А где хозяйка? Где Илона? И где...
- Не надо, Алексей, - грустно сказал Дмитрий, - Не смотри, ни одной живой души. Мы с тобой попали... Внутрь Зеркала Неяви.
Явь, Неявь... Где-то когда-то слышал.
- Да, брат, Неявь... Неявное... Вот куда мы попали. Нехорошо!
Слезы потекли по его румяным распаренным щекам. Он достал пачку папирос, спички и протянул мне.
- Нет, - отказался я, - Бросил. Не курю.