— Меня просто восхищают эти англичане и их нравы! Существует огромная разница между английским педерастом и египетским. Английский педераст тащит свой грех с собою на край земли, и это не мешает ему до конца жизни верно служить империи. Египетский же педераст не имеет ни принципов, ни убеждений!
Поскольку сам Аббас Фавзи никого не щадил, то и ему жестоко доставалось от других. Он утверждал, что отец его был инженером, злые же языки говорили, что отец его — могильщик, а мать — прачка. Да и о самом устазе болтали невесть что.
Единственный человек, к которому он питал большую симпатию, — это министр, вытащивший его из архива, или, как говорил сам Аббас, открывший его. Это был, по словам устаза Аббаса, «знаток литературы, благороднейший и справедливейший человек, хоть и министр!».
Однако и он прикусывал язык, едва речь заходила о людях влиятельных, будь то наши министерские начальники или кто-либо другой, и никогда не вмешивался в межпартийные дискуссии. Ни разу он ни словом не задел ни одного придворного, пусть даже повара. Во время войны он выдавал себя за верного друга союзников. А после Дюнкерка, когда многие думали, что война вот-вот закончится победой немцев, я слышал, как он напевал стихи Башшара[73]:
Когда же в битве при Эль-Аламейне немцы потерпели поражение, я тоже прибегнул для выражения своих чувств к стихам Башшара. Аббас Фавзи понял намек и чутко на него отреагировал:
— Да не упокоит аллах душу Башшара, он был нацистом и педерастом!
После 4 февраля 1942 года чиновники, принадлежавшие к другим партиям, возмущались и обвиняли «Вафд» в измене. Вафдисты же радовались и ликовали. Дядюшка Сакр даже пустился в пляс. Аббас Фавзи, испугавшись, что молчание может быть истолковано как неодобрение действий «Вафда», сказал:
— Говорите о событиях прошлой ночи что хотите, но справедливость требует признать: Мустафа Наххас спас страну в трудный момент ее истории!
И поскольку как раз в это время Тантауи Исмаил выкрикивал как безумный свое «Потоп! Потоп!», рассудительное замечание устаза Аббаса прозвучало особенно веско.
Аббасу повезло: вафдистский министр оказался тонким ценителем литературы и, присвоив ему пятый класс, назначил его после ухода Тантауи Исмаила на пенсию начальником секретариата. Но книги Аббаса не получили того признания, на которое он рассчитывал. Труды университетских профессоров в этой области составляли им серьезную конкуренцию, так как были написаны на современном научном уровне. Особенно расстроился Аббас, когда один молодой человек, изучавший классику по его сочинениям, использовал почерпнутые из них сведения при работе над религиозными трактатами о пророке и Коране и заработал на этом кучу денег. Аббас чуть не спятил от огорчения и все время приговаривал:
— В наши дни была мода на атеизм, а теперь мы ударились в другую крайность! — И, сокрушенно качая головой, добавлял: — И как я мог упустить такой золотой случай?!
Как-то он спросил меня:
— Ты знаешь, чем по-настоящему богаты арабские страны? — И сам же ответил: — Нет, не нефтью, а Кораном и жизнеописанием пророка!
— Хочешь, переведем вместе какую-нибудь западную книгу, в которой пророку воздается должное? — с готовностью предложил ему переводчик Абдаррахман Шаабан.
Устаз Аббас согласился; они осуществили свой план — хотя оба были законченными атеистами, — и неплохо заработали. Впервые в жизни в руках Аббаса Фавзи оказалась такая уйма денег. Он наловчился описывать жития святых и изрядно поправил свои денежные дела. Даже послевоенная дороговизна была теперь ему не страшна.
— Эх, было бы у аллаха этих пророков и святых побольше раз этак в десять!.. — сказал он мне однажды.
Сыновья его окончили университет, поступили на службу. В 1950 году Аббас Фавзи решил впервые в жизни воспользоваться летним отпуском. До этого он ни разу не брал отпуска, не пропустил за все годы службы ни одного дня. Иногда я спрашивал его, почему он не хочет немного отдохнуть.
— Ах ты, добрая душа! — со смехом отвечал он. — Ты и не подозреваешь, сколько тех, кто зарится на мое место. Они обнимают меня, а за спиной держат нож. Если меня не будет целый месяц, они сделают все, чтоб не допустить моего возвращения. Мы живем в дремучем лесу, а люди в нем хуже зверей.
Тогда я не понял, что скрывается за его рассуждениями, и только подивился им. Во всяком случае, в 1950 году Аббас был уже настолько уверен в прочности своего положения и в неиссякаемости дохода от литературной деятельности, что решил порадовать себя отпуском. Впервые в жизни он с женой и дочерью отправился в Александрию. Однако, приехав туда, почувствовал себя не в своей тарелке, не знал, куда девать столько свободного времени. Он привык работать — днем в министерстве, вечером — дома. Изредка посещал литературные салоны. Но он не знал, что значит ходить в кафе, кино, театр, не говоря уж о таких вещах, как поездка в Александрию. И он заскучал. А жена его пришла в ужас от суматохи, царившей в этом городе. Проведя в Александрии всего неделю, они решили вернуться, как ни умоляла их дочь побыть там еще немного.