Вскоре я уже знал о нем и то, что получает он всего-навсего двадцать фунтов. В первый день он показался мне важным и неприступным, словно крепость. Я уже представлял себе, как трудно будет с ним работать. Однако Абдаррахман оказался легким в общении и простодушным человеком. То и дело он разражался громким смехом, отчего его полное круглое лицо розовело совсем как у ребенка. Он был необычайно словоохотлив и любил беседовать на темы, которые позволяли ему блеснуть знаниями, и не терпел разговоров, в которых не мог принять участия: слушать молча было выше его сил. У него была потребность говорить и говорить, не умолкая, о чем угодно: о машинах и мебели, о болезнях и политике, о фильмах, об истории и географии, об астрономии и законах, о расходах и проституции. Большой тридцатипятилетний ребенок, да и только. Шутник и балагур. Но уж если он приходил в ярость, то становился страшен. А разозлить его ничего не стоило. Абдаррахман впадал в гнев по малейшему поводу и без повода. И уж тогда земля сотрясалась, и вулканы извергались, и бури разражались[79]. Если он не встречал отпора, то быстро успокаивался, шел на попятный, даже извинялся, предлагал сигарету или требовал у дядюшки Сакра кофе. Однажды он заспорил с коллегой по министерству, и тот ни за что не хотел уступить. Абдаррахман был вне себя. В доказательство своей правоты его противник решил рассказать анекдот из истории ислама — а Абдаррахман был в ней полным профаном — и начал так:
— Однажды пришел бедуин к Абд аль-Малику ибн Марвану…
И тут Абдаррахман поднялся во весь свой рост — не человек, а прямо-таки дворцовая колонна — и закричал:
— Что это еще за зверь, Абд аль-Малик ибн Марван?! Мало того, что ты сам животное, так еще зовешь в свидетели каких-то зверей?! Будь проклят твой отец и вместе с ним этот Абд аль-Малик ибн Марван!
Он хотел было броситься на коллегу, но тот опрометью выбежал из комнаты. Однако жаловаться на Абдаррахмана не стал. Даже начальник секретариата Тантауи Исмаил относился снисходительно к подобным вспышкам.
— Хоть Абдаррахман и болван, — говорил он, — зато самый порядочный человек во всем министерстве.
Вскоре и я убедился, что вступать с переводчиком в спор небезопасно, а затевать разговор о вещах, в которых ты разбираешься, а он нет, и вовсе рискованно. Лучше других умел ладить с ним хитрый и находчивый Аббас Фавзи. И хотя Абдаррахман в глубине души презирал Аббаса, держался он с ним дружелюбно и учтиво. Отец Абдаррахмана Шаабана был военным министром. Он послал сына во Францию изучать медицину. Десять лет провел Абдаррахман без всякой пользы, разъезжая из Франции в Англию и обратно. Год или два учился на медицинском факультете, еще два — на естественном, потом по году или чуть больше на юридическом и филологическом, но диплома так и не получил. Вернулся он в Египет после смерти отца; тогда ему было уже лет тридцать. Голова его представляла собой некое подобие растрепанного, лишившегося многих страниц энциклопедического словаря: неплохое владение английским и французским языками причудливо дополнялось обширными познаниями по части женщин и карт, кабаков и театров, кино и публичных домов. Абдаррахман привез с собой жену-ливанку примерно одного с ним возраста. Отец не оставил ему ничего. Старшая сестра с мужем-послом жила за границей. Абдаррахман устроился переводчиком во французское посольство.
— Не проработал там и года: был вынужден уйти из-за пощечины, которую я влепил пресс-атташе.
Он поступил на радио, но и оттуда должен был уйти после того, как с кем-то повздорил. Потом работал в газете «Аль-Мукаттам» до тех пор, пока не обозвал ее владельца неприличным словом, за что едва не угодил под суд. Наконец устроился в министерство, выдержав предварительно конкурс на замещение вакантной должности, о котором было объявлено в газетах. Он привык жить широко, на европейский манер, и жалованья ему не хватало. Зная два языка, Абдаррахман делал переводы для газет и журналов, для издательств, для серии «Карманная библиотека». Все гонорары тут же проживал, много денег у него уходило на воспитание единственной дочери, которую он боготворил. Квартиру они снимали на улице Фуада, 1.[80] Знакомство водили в основном с семьями европейцев — французов, итальянцев, иногда англичан. Он из кожи вон лез, чтобы удовлетворить свое пристрастие к изящной мебели, вкусной еде, тонким винам, изысканному обществу, светским разговорам.
— Европа — это душа мира, ее обитатели — ангелы, а все остальные — просто животные либо насекомые, — частенько говаривал Абдаррахман.