А однажды признался мне:
— Когда смотрю вокруг, мне становится дурно, я чувствую себя чужим среди этих несчастных, невежественных, лицемерных и раболепных чиновников. Ах, отец! Да упокоит аллах твою душу! Зачем ты проиграл в карты все состояние?
О том, что он мусульманин, говорилось лишь в его свидетельстве о рождении. Из всего, что имеет отношение к религии, он знал только имя Мухаммед, остальное его не интересовало. Вместе с тем это был человек смелый и благородный, с чувством собственного достоинства, что, впрочем, не мешало ему быть заядлым курильщиком, большим любителем выпить, страстным картежником и обжорой. Нередко после работы мы вместе шли до трамвайной остановки, что была возле его дома. Абдаррахман говорил не умолкая, а я слушал и наблюдал. Критиковал он все, что попадалось ему на глаза, поскольку оно было хуже, чем в Англии и Франции.
— Взгляни, — говорил он, — как тебе нравятся эти лавчонки? Это же не магазины, а тюремные камеры! А какая грязь на улицах в центре города! Скоро мухи потребуют признать их полноправными гражданами!..
— А что ты скажешь об этих босоногих мальчишках на площади Сулейман-паши?!
— Обрати внимание на вот эту просто уникальную сцену: арба, верблюд и автомобиль в одном караване. А все вы еще кричите: «Независимость или смерть!»
— Тебе и в самом деле нравится этот пресловутый Али Махмуд, чтец Корана?! Слепой, безобразный, вопит, как бесноватый. Сравни это с католической мессой, которая совершается под звуки вечной музыки!..
— Поверь мне, эти политические деятели, которыми ты так восхищаешься, в подметки не годятся любому желторотому чиновнику из иностранного посольства…
— А миллионы грязных феллахов, зачем они живут? Почему их не заменят современными сельскохозяйственными машинами?!
— Лучшее, что создала египетская цивилизация, — гашиш. И все же рядом с виски он ничто!..
— Тебе и вправду нравятся эти писатели? Уверяю тебя, в других странах их сочли бы просто безграмотными…
— Извини меня, но я плюю на всех твоих обожаемых лидеров, писателей и певцов…
— Знаешь ли ты, что было величайшим благом, ниспосланным нам? Европейский колониализм. Грядущие поколения будут чтить его так же, как пророка…
— Ничто не злит меня так, как то, что вы к месту и не к месту твердите о справедливости Омара, хитроумии Муавии, военном таланте Халида[81]. Омар — нищий, Муавия — шарлатан, а Халид — обыкновенный хулиган, на которого не нашлось управы…
— Египетская женщина — единственное существо, достойное уважения. Настоящая львица. Если б ей дали больше свободы, она бы осчастливила этот народ, заслуживающий истребления…
— Не лучше было бы для человечества, если бы европейцы расселились по всей планете и уничтожили остальные народы?!
Патетические излияния Абдаррахмана, обычно сопровождаемые добродушным смехом, вовсе не свидетельствовали об озлобленности, не отражали они и его подлинных мыслей — просто его раздражало все, что оказывалось в поле зрения. Ведь если б ему встретился человек, который стал бы до исступления доказывать превосходство Европы, то Абдаррахман тут же превратился бы в яростного защитника Востока. Он был спорщиком по натуре. Если я говорил «сладко», он заявлял «горько». Главное — сказать что-то наперекор. Искренним он был только в чувствах, которые испытывал к своей обожаемой дочери. Он подробно рассказывал о самых незначительных эпизодах ее жизни как о событиях наиважнейшего значения, а бездумная болтовня девочки в его передаче превращалась в перлы мудрости. Он излагал нам ее суждения, частенько сам их придумывая, по всем мировым вопросам, восторгался ее необычайно широкими познаниями, которых вряд ли можно было ожидать от столь юной особы. Я всегда опасался, что когда-нибудь он придет в столкновение с сильной и опасной личностью вроде Адли аль-Муаззина или Шарары ан-Наххаля, но рост Абдаррахмана придавал ему настолько импозантный вид, что внушал уважение даже высокопоставленным чиновникам. Да и сам он, памятуя о неприятных историях, происшедших в посольстве, на радио и в редакции газеты, по возможности избегал общества влиятельных особ.
— Будь проклят тот день, — говорил он мне, — когда мы научились пресмыкаться перед подлецами. Да избавит тебя от этого аллах, моя доченька!
Я пригласил его как-то в кафе «Аль-Фишауи» и познакомил кое с кем из моих друзей: Гаафаром, Редой Хаммадой, Шаарауи аль-Фаххамом. Ему понравилось место наших обычных встреч, пришлись по душе и новые знакомые. На похоронах Шаарауи и Гаафара он рыдал, как ребенок.
Как ни крепка была наша дружба, но и мне пришлось испытать на себе его гнев. Однажды я наткнулся в газете на страницу, посвященную памяти Саламы Хигази[82]. Прочитав отрывок, я с радостью сказал Аббасу Фавзи:
81
Омар ибн аль-Хаттаб — второй арабский халиф из династии так называемых «праведных халифов» (633–644).
Муавия — первый арабский халиф, основатель династии Омейядов со столицей в Дамаске (661–680).
Халид ибн аль-Валид — арабский полководец, прославившийся в завоевательных войнах в VII в. на заре ислама.