Я влюбилась в город с первого взгляда, мне хотелось с ним делать все. Просто фантастика, я даже не знаю, кто в Швейцарии президент. Я знаю, что Ельцин – в Москве, а Клинтон в Америке. И они все время друг с другом переписываются в газетах, у кого сколько боеголовок. Это такой публичный эпистолярный жанр – у кого сколько чего, две великие державы, можно сказать, держат мир в своих руках, можно сказать. А чего его держать? Ведь если его отпустить на волю, мир, он никуда не улетит. А если вцепившись в него, так крепко его держать, он может вырваться и улететь. Ведь он очень нежный, мир, он хрупкий, и не надо на него давить, лучше с ним целоваться.
– Вы значит влюблены в Александра? – говорит Наполеон.
– Нет, государь, но я стою за мир, – говорит Коленкур,
– И я тоже, – говорит император, – но я не хочу, чтобы русские приказывали мне вакуировать Данциг.
– Так они и не говорят, – говорит Коленкур. – Император Александр говорит, что если союз еще полезен для императора Наполеона, то он лучше кого бы то ни было знает, что необходимо для его сохранения.
Вот и поговорили. Хорошо бы искупаться. А вот и озеро, все под рукой. Я зашла на платный пляж, чтобы искупаться, но сначала хотела кое-что дописать. И я старалась выбрать место, где потише. Я не очень-то смотрела на людей. Скорее, я шла к тишине. И я нашла такое место. И даже написала то, что хотела. И осмотрелась. Вот один прошел голый человек. Вот еще один. Вот еще. Тихие и безразличные.
Тогда я догадалась, что я пришла на мужской пляж. Какие же они были хорошие эти представители мужского пола, беззвучные, как растения. Только слегка шелестели. Все-таки я переместилась на женский пляж, где девушки, старушки и хранительницы семейного очага щебетали, как птицы. Насколько я могла понять, беседующие рядом со мной дамы оживленно обсуждали какой-то дом, в который они должны переехать на лето, но всему этому мешал чей-то из них брат, который никак не может вернуться из Вашингтона. Сделалось совсем жарко и от солнца, и от голосов. Я искупалась и ушла.
Когда я еду в поезде, я стараюсь быть подальше от компаний или от только что встретившихся подруг, которые никак не могут наговориться, да это и понятно. Лучше всего человек, который читает. А еще лучше тот, который сидит за столиком и пишет, какой молодец. Какая разница, что он там пишет, главное, молчит.
И после озера, немного углубившись в парк и разгуливая среди акаций, я вдруг вздрогнула – передо мной возник ( как будто прямо с дерева спрыгнул) черный веселый господин:– это было так неожиданно. Я быстро пошла к дорожке, где было много народу. Но он шел за мной: "how are you, madam?" А вечером недалеко от гостиницы он появился так же неожиданно. Я забеспокоилась, вернулась в гостиницу и позвонила одному приятелю. "Да ты не беспокойся, – сказал он, – может, журналист какой-нибудь, хотел поговорить".
Да уж, конечно, журналисты прямо так они с деревьев и прыгают. Знак это был, а не журналист.
Москву от Цюриха отделяет воздух и вода. Зато сближает воздух и самолет. Прилетаю в
Цюрих в полном спокойствии, возвращаюсь в Москву и так беспокоюсь, что свою квартиру ключом не могу открыть. Репит. Да что они в Москве все что ли с ума сошли! то котенка подложат под дверь, то ребенка, то какого-то чужого мужика. Позвонят в дверь и убегут. Мне не нужен ни этот котенок, ни этот ребенок, ни этот чужой мужик. Мне хватает своих.
По рукам в России ходят доллары и немецкие марки. И обменные точки, где их собирают,
размножаются, как пивные ларьки. Такие же неумытые и неодетые. Только пивные ларьки незащищенные, а эти в пуленепробиваемых жилетах. Все равно и те, и другие грабят. Но швейцарские франки не водятся в этих ларьках, в этих обменных пунктах. Они водятся только в банках.
И девушка в банке изучает купюру в сто швейцарских франков, как нумизмат. Сначала она достает одну книжку и внимательно сверяет купюру с картинкой. Потом достает еще одну книжку и опять сверяет. Эта мучительная процедура длится вечность, скоро уже закроют магазин. Потом девушка находит какую-то точку на купюре и говорит, что эта купюра – бракованная. Я стараюсь спокойно объяснить, что купюра выдана в швейцарском банке. Довольно нервно она отвечает: "Швейцарский банк нам не указ".
Да нам и русский банк не указ! что нам рубль. Вон их сколько валяется, стареньких, на
улице, как прошлогодних листьев. Сгребут их и сожгут. А потом новые вырастут. Может, тоже рвучие и падучие, кто знает. Какой тут может быть указ! Вот тебе история прямо под ногами валяется, давай! собирай!
Все-таки люди странные существа. Хоть бы под водой научились плавать без скафандров, хоть бы летать, хоть бы голыми прыгать, как кенгуру, на десять метров, да хоть бы на гору взобраться и кости не переломать. Трудно. Природу покорить трудно. Поэтому человек покоряет человека. Одному горло перегрызет, другого загрызет, а другого съест. И только храмы в Дельфах, там, где оракул сидит, нельзя трогать. Так договорились между собой люди, что всю землю можно съесть, а Дельфы трогать не надо. Даже забор ставить не надо, чтобы потом дырку в заборе не делать. Так пусть себе стоит под чистым небом. За людьми приглядывает, храм, как они там люди, не съели еще совсем друг друга. В Цюрихе никто друг за другом не приглядывает, все ходят сами по себе, как
кошки. А ведь кошка внушила человеку, что она самая любимая, что ее надо любить и ласкать. И это не правда, что человек заводит себе кошку. Это кошка заводит себе человека. Только бы он был подобрее, человек, нет, был бы он почестнее, нет, был бы он поумнее, нет, только бы он был, тоже не так просто.
И в Цюрихе почему-то не видно старых людей. Все молодые. Вот господин с зеленой ко-
сичкой в возрасте, может, семидесяти лет. Но он мальчик лет шестнадцати. Он просто совершеннолетний, у него есть паспорт, он может лететь на все четыре стороны. А вот господин в темном костюме, ему уж точно за шестьдесят. Но он просто гимназист. Он держит маленький букетик цветов, он теребит этот букетик. Он в ожидании любовного свидания. Это не деловая встреча.
И старушек нет. Породистые вдовы в Нью-Йорке ходят смирно в Центральном парке. По-
жилые дамы в Германии прогуливаются после утреннего чая. Дамочки, как цветы, цветут и не увядают до семидесяти лет в Париже. В России пожилые люди куда-то попрятались. А в Цюрихе совсем возраста нет,
Да, я влюбилась. А влюбленность не обсуждается. Все! все мне нравится, видишь все только самое хорошее, ничего плохого не видишь. Это когда любишь – выясняешь отношения. Кто кого больше любит, кто кого меньше. Кто кого больше обидел, кто кого меньше. Кто больше страдает, кто меньше. У кого сердце разрывается. У кого голова кругом идет. А кого уже тошнит от любви... А влюбленность – это улыбки и поцелуи. Одни воздушные поцелуи чего стоят. И подлетая к Цюриху, я послала из окна воздушный поцелуй. Чтобы он, этот поцелуй, приземлился раньше меня, и чтобы он там меня встретил. И если с Москвой у меня любовь, то с Цюрихом – влюбленность. Как же я ненавижу иногда эту Москву – помоечную, грязную, развратную, продажную. И когда жарища в Москве стоит, то умираешь от жары. А когда мокнешь, как птичка. Зато весной распускаешься, как почка, в этой дорогой, золотой, заведенной Москве.
А кто знает, может, красота Цюриха – чистое воображение, как гладь и чистота озера. Может, там, на дне озера лежат грязные факсы, подгнившее золото, бриллиантовые стекляшки. А, может, там вообще ничего нет. Пропасть. Бездна. Шахта лифта. Но я про это ничего не знаю. Я не хочу знать. Я влюблена так сильно, что мне все равно, какой он на самом деле. Мне хватает моего воображения, которое и есть самое сильное чувство, на самом деле.