Вообще-то район Пятигорья представляет собой уникальное природное явление. В этом месте находится разлом коры планеты, по которому магма поднялась наверх, но прорвать поверхность так и не сумела и в таком состоянии и застыла, образовав уникальное явление природы, которого нигде больше не наблюдается на нашей планете. Так возникло знаменитое Пятигорье, со своими знаменитыми нарзанами, в том числе и горячими, которые бывают только возле вулканов. Пятигорье ещё и мощный сакральный центр, в котором бушует энергия планеты в этом уникальном узле, центре силы. Именно здесь располагалась столица Русколани, город Кия-2 или Киев-2, так как современный город на Украине имеет номер три! А город Кия-1 когда-то был на территории Западной Сибири. Вот такие мои родные края, имеющие самое, что ни на есть прямое отношение к великой культуре наших предков русов!
Так вот, ещё в течение нескольких лет после нашего переезда в Мин-Воды, почти каждый день производились взрывы на горе Змейке. Перед взрывом сначала выла предупреждающая сирена, после которой гремел взрыв, от которого дрожали стёкла в домах, да и сами дома тоже дрожали. Сначала эти взрывы были в диковинку, а потом мы все к ним привыкли и не обращали внимания. Даже спокойно дремали днём под завывание сирены и колебания почвы после взрыва. При хорошей погоде из окон нашей квартиры можно было видеть снежные вершины Эльбруса. Вообще-то, мои родные места богаты как и своей уникальностью природы, так и уникальностью прошлого наших предков, но это особый разговор.
А пока мы после приезда на новое место осматривались вокруг, знакомились со своими соседями, которые попали в наш дом из разных мест. Мы все ещё долго тосковали по Кисловодску, по родным для нас горам и свежести, особенно летом. Так как на новом месте летом в квартире особенно стояла несусветная жара. Так получилось, что наша квартира была угловая и, хотя дом и был кирпичным, летом внешние стены раскалялись, и квартира превращалась в сауну, особенно по ночам. И причиной этому было то, что, вплоть до вечера Солнце светило в наши окна, сначала с одной стороны, затем с другой, да ещё и ветры летом дули из каспийских пустынь раскаляя ещё больше и без того разогретые кирпичи стен. Зато поздней осенью и зимой по тем же причинам стены были, как лёд.
Так получилось, что моя кровать стояла в самом углу комнаты, которая была в углу дома и меня с двух сторон летом окружали раскалённые стены, а зимой — они же, только холодные, как лёд. Но у нас была своя детская комната на троих — на меня, старшего брата и младшую сестру. И для нас новая квартира была, как дворец, по сравнению с тем подвалом, в котором мы жили раньше. Кроме кроватей, в комнате стоял ещё и письменный стол, на котором мы делали свои уроки, когда все пошли в школу, точнее — у каждого из нас была своя часть письменного стола, свой ящик, и мы старались не нарушать установленных нами «государственных» границ.
Пока я не пошёл в школу, я на своей территории занимался рисованием, лепкой из пластилина или глины, которую я сам «добывал» в ближайших окрестностях. Я очень любил лепить разных животных, людей, лица и многие находили мои поделки очень похожими на тех животных, которых я лепил. Они у меня получались в движении, почти, как живые. Особенно я любил лепить лошадей. Вообще лошади всегда для меня были сказочными существами, я любил этих благородных животных всей своей душой, мечтая о том, что у меня когда-нибудь будет свой конь. Я их любил не только теоретически, когда мы летом ехали в гости к бабушке Ане в деревню на хутор Кундрюченский, затерявшийся в сальских степях, там я пользовался любой возможностью, чтобы покрутиться возле лошадей.
Конечно, колхозные лошади, которых моей бабушке выделяли на колхозной конюшне, не были породистыми скакунами, но для меня всегда было великой радостью проехаться хоть чуть-чуть с бабушкой на бричке, самому подержать вожжи и поуправлять лошадью. Когда я был ещё совсем маленьким, бабушка как-то спросила меня, что бы я хотел, чтобы она мне купила, и я ей отвечал: купи мне, бабушка, пожалуйста, жеребёнка.
Жеребёнка мне никто так и не купил, так как колхозные лошади не продавались, да и куда мне потом было бы деваться со своим жеребёнком, но тогда я не думал об этом и собственный жеребёнок был моей голубой мечтой детства. А пока у меня не было своего жеребёнка, я лепил лошадей и хоть таким образом, у меня была своя «конюшня». Холодной зимой, когда за окном завывал сырой и холодный ветер, когда не было никакого желания высовывать свой нос на улицу, я садился в своём углу и начинал лепить из разноцветного пластилина лихие сказочные тройки, запряжённые в чудесные сани, которыми управлял Дед Мороз, и на которых он вёз свои подарки.
В 1968 году я стал школьником сперва СШ № 6, а затем СШ № 7, которую и закончил в 1978 году с двумя четвёрками в аттестате и несколькими похвальными грамотами. Не буду чрезмерно долго останавливаться на этом периоде моей жизни, так как мои школьные годы мало отличались от оных моих сверстников. Может быть лишь тем, что я никогда не прогуливал занятий, но всегда был очень рад, когда уроки отменялись по тем или иным причинам.
Первая моя школа была почти в километре от нашего дома, и нам всем приходилось по любой погоде ходить в неё пешком. Моей первой учительницей была Раиса Трофимовна, которая вела у нас занятия в начальных классах, а потом преподавала русский язык и литературу. Моя мама тогда работала в этой же школе в медпункте, и когда я простывал в очередной раз, я оказывался дома на больничном. Как я уже упоминал, после переезда на новую квартиру я ещё некоторое время довольно часто болел простудными заболеваниями, сказывались «проклятые рудники» прошлой квартиры-подвала.
Я никогда не любил подхалимов и подхалимничать, и поэтому Раиса Трофимовна из-за этого меня недолюбливала. Как-то раз, когда я вышел на занятия после того, как в очередной раз переболел или ангиной, или простудой, она на весь класс заявила, что стоит только Левашову один раз чихнуть, как его мамочка не пускает в школу. До этого момента, несмотря на то, что я не ходил у Раисы Трофимовны в любимчиках, у меня был каллиграфический почерк, лучший в классе, я любил родной язык и литературу. Но после такого её заявления, которое было совершенно несправедливым ни в отношении меня, ни в отношении моей мамы, я объявил своей учительнице начальных классов войну!
Конечно, войну я ей объявил партизанскую, полный саботаж её уроков. Я перестал готовиться к предметам, которые она преподавала. Всё довольно быстро сказалось на моих оценках по этим предметам, и когда всё это дошло до сведения моей мамы, состоялся разбор моих полётов, но несмотря ни на что, я продолжал свой саботаж. Именно таким был мой первый протест, моя забастовка против несправедливости и предвзятости. Конечно, в конечном счёте я наказал самого себя, но тогда я думал по-другому, я думал, что такой несправедливый человек, как Раиса Трофимовна не может быть учительницей, так как я считал, что учение это светое (именно светое, а не святое, хотя тогда я этого ещё не знал) дело, и знания должны нести только чистые и справедливые люди, каковой не являлась эта учительница.
Вообще-то я всегда был очень упёртым в своих позициях, я никогда не изменял своего мнения в угоду кому-либо и не потому, что я был по природе нигилистом, а потому, что считал, что любое мнение должно быть объяснено перед тем, как я его приму. Если объяснение отсутствовало, я такое мнение не принимал, вне зависимости от того, какими последствиями для меня оборачивалась такая моя позиция. Так и здесь, сделав для себя вывод, что Раиса Трофимовна не соответствует моему представлению об учителе, я ей объявил эту свою войну.
Могу только сказать, что на моём жизненном пути большинство моих школьных и университетских учителей и преподавателей были настоящими профессионалами. Так что, подобный конфликт у меня возник только с одной учительницей за все годы моего обучения. Это не значит, что все учителя ко мне относились очень хорошо, некоторые меня недолюбливали из-за того, что я задавал неудобные вопросы, хотел разобраться во всём до самой сути, но они были более-менее справедливы, и этого для меня было достаточно. Я сейчас понимаю, что сильно доставал их своей дотошностью хотя бы потому, что они не могли дать ответы на мои вопросы, а признаться в том, что они не в состоянии дать объяснение, считали ниже своего достоинства.