- Наши города, в отличие от заморских, не каменный мешок. Сравните с Женевой или хотя бы с Мавританией. У нас - сплав природы и искусственных творений рук человеческих мастеров, в наших городах - а иные из них только по названию города - запросто угадывается некое деревенское начало. Даже чувствуется, согласитесь, смутное присутствие леса, откуда вышел наш исконный житель и где до сих пор можно встретить бородатого мужика, настороженно, чтобы не сказать грозно, глядящего из-под козырька кепки или из-под надвинутого на самые глаза капюшона.
Этот Жабчук засновал, намереваясь и дальше втирать мне очки.
- А что это там чернеет? - спросил я.
- Где? Покажите! Это, может, приманка для ротозеев.
- Да вон, где еще деревья и крыши домиков, но уже как будто и озеро.
- То есть на берегу?
- Может, и на берегу.
Я указывал напряженно и далеко вытянутой рукой, а мой неожиданный собеседник добросовестно всматривался.
- Ничего нет, - пришел он наконец к выводу.
Я видел, в некотором возвышении над верхушками деревьев, нечто темное и четко очерченное, не то квадратной, не то сферической формы - издали понять было невозможно - а Жабчук, он, подлец, не видел или делал вид, будто не видит, нагло уверял меня, что там, мол, ничего достойного моего внимания нет.
- В сущности, - сказал он после небольшого раздумья, - направление, куда вы указываете и вообще те места заслуживают того, чтобы называться згой. Не знаю только, объясняет ли это хоть сколько-нибудь наличие предмета, который вы заметили и который в действительности вовсе не существует.
- Чтобы называться згой... - повторил я. - Это слово склоняется?
- Зга, зги, згой, - затараторил Жабчук. - Не ведаю, помещено ли оно в словари, но склоняется, сами видите, преотлично. Ни зги не видно. Отсюда наш ученый Геннадий Петрович Профилактов извлек, а, по сути, изобрел слово "зга" как обозначающее увиденную им и прежде никому, если верить его словам, не известную реальность.
- Иными словами, зга - это название.
- Да, название реальности, открытой Геннадием Петровичем.
Я задумался. Жабчук не мешал мне; он напевал что-то себе под нос и кончиками пальцев правой руки бесшумно барабанил по тыльной стороне ладони левой.
- И теперь эта реальность известна вам... ну, попросту выражаясь, жителям этого города?
- Совершенно неизвестна в подробностях.
- Почему? Ученый никак не объяснился?
- Говорят... хотя нет, что же это я искажаю?.. известно, вот как следует выразиться, да, доподлинно известно, что он за долгие годы размышлений и плодотворного труда написал обширное сочинение, в котором подробно осветил и изложил свое открытие. Оттого и прослыл философом. Но, повторяю, нам подробности неизвестны, и если, предположим, там был философский пир и торжество человеческого гения - то бишь все как у Платона и Моцарта - то нам с пиршественного стола достались лишь крохи.
Я не унимался:
- А что, если эта чернота, которую я вижу...
- До сих пор видите? - перебил удивленно Жабчук.
- Да, до сих пор и, более того, вопреки вашим заверениям, что ее нет, так вот, что, если это и есть зга вашего ученого?
- Невозможно.
- Хорошо, поговорим иначе. Меня крохи, естественно, не интересуют, а вот с ученым, с этим вашим философом я не прочь повидаться.
- И это невозможно, - ответил Жабчук с неопределенной, но как будто слегка и нагловатой, иронической усмешкой.
- Ну, теперь ясно, вы шутите. Тоже мне острослов... Вы сбрендили? Так мне для остроты ощущений, а общение с сумасшедшими - это всегда острота, хватает помешавшегося на своей дрянной торговлишке брата. Не понимаю, однако, Жабчук... вас Жабчуком зовут, я не ошибся?.. не понимаю, какой повод я мог вам дать, чтобы вы избрали меня мишенью для своих странных шуток.
- Геннадий Петрович Профилактов давно уж нас покинул, помер два или три года назад и тем самым приказал нам долго жить. Любопытно, кстати, следующее. - Жабчук остро, с прищуром взглянул на меня. - Он жил примерно в том углу, где вам привиделась некая пресловутая чернота. Вот вы показали туда - вам ведь что-то там померещилось, поблазнилось! - а я и припомнил сразу с некоторой горечью и осадком печали в душе и нашего философа, и его незаслуженно забытый труд, и судьбу его странную и не вполне обыкновенную...
***
- Затрудняюсь поверить, что ты не обманулся некой видимостью, - задумчиво произнес Вадим, выслушав мой рассказ. Запустив пятерню в свою роскошную шевелюру, он взъерошил изящно, как-то гладко вьющиеся волосы. При этом он сознательно старался выглядеть солидно и убедительно, странным образом не ведая, для чего это ему, а только предполагая смутно, что ему понадобится, и очень скоро, в чем-то решительно и даже, может быть, грубо убеждать меня, на чем-то резко и бесповоротно настаивать. - Я даже не о той черноте, - продолжал он с некоторой проникновенностью, - я только о самом названии. Вот если бы этот Профилактов произвел его не из так или иначе существующего слова... Если бы он взял что-то новое, прежде никак не бывшее... Небывалое слово могло бы подразумевать нечто истинное, хотя бы просто потому, что там, возможно, небывальщина и домыслы, просто-напросто ничто, а должно же как-то отсутствие присутствия быть обозначено и озвучено. Производное же слово, становясь названием, хочешь не хочешь, а накладывает некий прежде бывший смысл на новую реальность, и это поневоле внушает сомнения.
Я терпеливо дослушал брата, а затем сурово возразил:
- Ничего не помню о сомнениях и не вполне допускаю, что они имели место. Я сразу поверил в этого Профилактова и его трактат, и чернота, которой Жабчук по-прежнему упорно не замечал, для меня оставалась непреложным фактом. Что меня по-настоящему заинтриговало, так это весьма перспективная проблема зги и прежде всего вопрос, где Профилактов ее, новую реальность, нашел и разглядел - внутри или вне себя.
Вадим едко рассмеялся:
- Вот ты и очутился сразу в дебрях, - скалил он зубы. - Ведь этак для того, чтобы осмыслить ситуацию, в которой мы с тобой рассуждаем о каком-то Профилактове и, можно сказать, перебираем да перемываем его косточки, понадобится, глядишь, кто-то третий. Тот, для кого в окружающей нас атмосфере и обстановке не останется никакой непроницаемости и кто в первую голову постигнет именно нашу с тобой суть, а потом уже смысл нашей... позволь выразиться так: нашей болтовни. И я тебе говорю: не нужно доводить дело до подобного вмешательства, до такого абсурда. Известно же, что я человек деятельный, настойчивый и неуступчивый, в каком-то смысле даже героический. А ты всего лишь катишься по воле волн.
- Эту проблему третьего ты высосал из пальца, и чтобы разрешить ее, достаточно вспомнить о Боге. Он все видит, знает и понимает. А если тебе этого недостаточно, можно и перемахнуться, подраться, в действии-противодействии испытать прочность этой самой непроницаемости, о которой ты очень даже некстати, на мой взгляд, заговорил.
Обдумывая мои слова, брат приготовил кофе, сел пить из красивой чашечки.
- Предпочитаю в подобных делах обходится без Бога, - сказал он сухо, - уж лучше пусть будет кто-то третий. Им может стать мой друг Федор, благо он живет в этом самом Поплюеве. Но и Федор тебе скажет, что в этой зге, как и во всем творчестве пресловутого Профилактова, как и в том, что тебя там, в Поплюеве, охватило странное волнение, нет ничего серьезного. Это предпосылки, мои и Федора... И скажи-ка, братец, ты, когда поддался чуждости Бог весть откуда и для чего возникшего Жабчука и уступил его влиянию, ты подумал о предпосылках? Вспомнил, что есть предпосылки как таковые, и что у всякого дела имеются свои предпосылки, и что прежде, чем за что-то браться, следует призадуматься о предпосылках к этому и немножко осознать, нужно ли...
- Ты о причинах, да? Так тогда давай сразу о причинах всего...
- Я о том, что в Поплюеве все на редкость несерьезно, и это, если смотреть отсюда, заведомо, неопровержимо и неустранимо, а ты, пожалуй, успел-таки там погорячиться и наделать глупостей.