Свинья. Что я могу сказать о свинье? Ничего. А ведь там же, в лесничестве, я жил с ней (точнее — с ними), что называется, бок о бок. Знаю только, что в качестве «откупного» отец, забирая меня, новорожденного, в числе прочего привез докторам и акушеркам несколько колец домашней колбасы. Свежей, из свиньи, заколотой по осени.
С козой у меня какие-то неровные, чуть ли не скотоложеские, отношения. В Тотьме — городе, который прославил поэт Николай Рубцов, — мы с пацанами ее доили. Коза была чужая, сама сцена напоминала картину изнасилования. Один дергал за соски, второй и третий — держали, четвертый подставлял рот под струю. Сюда б еще три разгильдяя — и можно иллюстрировать анекдот про молдаван и корову (да простят меня и молдаване, и коровы!).
Кто не знает — анекдот такой.
«Сколько нужно человек, чтобы подоить корову?» — спрашивают молдаванина. «Семь, — отвечает тот. — Двое держат за соски, четверо — поднимают и опускают, а один — приседает вместе с коровой, чтобы ту не прошиб стресс».
Да! Вот еще: в моей жизни был также один козел! Я видел, как его убивали. В качестве анестезии была кувалда. Ею козла ударили прямо в лоб. Он окосел, конечности его подогнулись, по горлу полоснул нож… Я потом ел его мясо. Вкусное, немного жестковатое, хотя его и вымачивали в каком-то сложном, многообещающем растворе…
Мне бы следовало стать вегетарианцем? Вы полагаете? Возможно, вы правы. Однако пока что я им не стал. Как и мой приятель, например, чьи следы теряются в Мурманске, — моряк, рыболов, боец на мясокомбинате (это такая профессия — «боец», по-моему, ее даже вписывают в трудовую книжку). Как миллионы других двуногих, чья нагота прикрыта одеждой, а похоть, алчность и чревоугодие — словом «инстинкт».
Слабое оправдание: коты и собаки, которые жили или живут со мной, тоже плотоядны. И совесть их, кажется, не мучит…
7
Одна из самых наглых физиономий, какие мне доводилось в жизни видеть, принадлежала моему рыжему коту Флоберу. Почему я нарек его именем автора «Мадам Бовари» — понятия не имею. (Видимо, самое подходящее здесь — сморозить что-нибудь про мою беззаветную любовь к великому французскому писателю, о котором мы еще ниже поговорим: вроде и не соврал, и правды не сказал.) Стоило животному стать полноправным «гражданином» нашей квартиры, в ней зазвучали странноватые диалоги:
— Что-то у нас Гюстав заскучал…
— Кто?!
Однажды к нам в гости пришли приятели. Принесли с собой своего раскормленного трехколерного кота. «Пришелец» был раза в полтора крупнее «хозяина». Это ему не помогло. Флоб загнал его куда-то под потолок. Шторы вспучились, будто предчувствуя девятибалльный шторм. Пришлось кота — разумеется, своего — выкинуть на балкон. Кисти моих рук были исцарапаны в кровь.
Однажды весной Флоб исчез. Это, как я понимаю, был голос крови: решил, что пора спариваться. Ну, не со мной же ему было это делать, правильно? Через какое-то время мы обнаружили его возле мусорника. Вид и повадка его были абсолютно бандитскими. Большая удача, что он нас не сожрал при попытке водворить его в родные пенаты.
Через год он пропал окончательно. И теперь все бездомные рыжие коты, время от времени выныривающие на меня из подворотни, мне кажутся призраками Флоба. Его детьми. Его внуками. Его правнуками. Его женами, невестами, падчерицами. Его очередной реинкарнацией. В их желтых глазах я читаю о свободе и анархизме все то, чего не смог отыскать в трудах Бакунина и князя Кропоткина.
Несколько лет назад, как написали бы в старинных мемуарах, судьба занесла меня в Новороссийск. Там, на пару недель, я оказался в квартире приятелей, которые решили провести свой отпуск в Европе: Франция, Испания, Лувр, музей Сальвадора Дали — и тому подобное. Компанию со мной водил очередной кот, Васька — серая, чуть в полоску, личность, виртуозно овладевшая искусством мочиться в раковину в ванной комнате. Эта абсолютно недоступная для человечьих и многих прочих самок добродетель (слегка омрачаемая тем, что иногда Васька туда же и испражнялся) сближала кота с хирургом Томашем из «Невыносимой легкости бытия» Милана Кундеры и как-то приподнимала в моих глазах. Не уверен, чтобы мое уважение к нему после этого могло шагнуть на еще более высокую ступеньку, даже заговори он однажды спросонья, допустим, по-английски: в конце концов, джентльмена детерминируют манеры, остальное — в подверстку. С утра Васька, позавтракав сухим кормом, просился на улицу — осеменять окрестности. А я, как правило пешком, отправлялся на работу, редактировать по контракту два еженедельника: «7 дней Кубани» и «Новороссийская республика» — вполне, в общем, родственное с Васькиным занятие. Вечером мы вновь воссоединялись.
Я был для Васьки чужаком, но он, по благородству привычек, старался не касаться этой щекотливой темы. Он мирно посапывал в соседней комнате, пока я в зале смотрел телевизор, читал или сытно ужинал с вином — то цвета вишни, то цвета янтаря, — купленным неподалеку на разлив. Всем своим видом кот-хозяин демонстрировал, что мое бремя, бремя незваного гостя, ему — не тяжело. И мы запросто можем поладить — на почве невмешательства и взаимного почтения к суверенитету друг друга…
8
Мыслимо ли такое отстранение, если вы живете под одной крышей с собакой?
Мне 47 лет, и я уже ни в чем не могу быть уверен. Из десяти фантомов, буравящих мой мозг, с пятью я готов раскланяться — они проходят у меня по ведомству живых. Мне так же легко произнести да, как сказать нет. «Заискивать» и «возроптать» — для меня одно и то же. Протагониста из «Постороннего» Альбера Камю я вполне могу счесть своим кузеном, и подобной родни у меня наберется на целую кунсткамеру. Добавлю, что приступы равнодушия ко всему, что меня окружает, мне самому то и дело кажутся патологическими — стоит им лишь на миг угаснуть. В период таких «ремиссий» я думаю о себе как о крепости, которую никто не осаждает, но которая на всякий случай полна стражников, затаившихся у бойниц — с луками, стрелами, копьями, боевыми топорами и ушатами кипящей смолы. Вот он, пожалуй, эскиз на тему «я и мир». Однако мои суждения о собаке (стоящей как бы особняком от всей прочей Вселенной) — это уже нечто иное. Это точка незамерзания. Это душа нараспашку. Это путешественник, все время видящий берег и все время к нему стремящийся. Уже пять лет длится это загадочное каботажное плавание, где расстояния измеряются поводком, протянутой рукой и влажным розовым языком, всегда готовым лизнуть. Пять лет — с тех пор, как жена принесла и положила под новогоднюю елку черного ушастого щенка, — я пытаюсь с посильной степенью объективности ответить на вопросы: не страдает ли человек каким-нибудь тяжким психическим недугом, если обходится без собаки? И не может ли случиться, что однажды такой человек возьмет и проломит соседу по лестничной клетке череп? Или снимет с него скальп? Или распилит его пополам?
Да, я понимаю: вопросы — идиотские. Но ведь и любовь — это отчасти сумасшествие. А собак я люблю. Не без исключений, но — люблю.
«Первенца» — того самого, черного, новогоднего — мы нарекли Терькой. Или Тери. Или, если блюсти помпезность — Теруэлем. В честь небольшого — сопоставимого по населению с Рубежным, где я живу, — городка на Пиренеях (Испания, Арагонская автономия, 181 км от Сарагосы, где Яну Потоцкому угодно было «найти» знаменитую рукопись, и 300 км от Мадрида). Мысль наша бежала извилистым путем, компас же указывал на то, что в понятийной матрице «английский кокер-спаниель» ключевое слово все-таки «спаниель» — то есть испанец.