— В чем же ты преуспеваешь больше — в литературе или в математике?
— Пожалуй, ни в том, ни в другом.
— Но почему? Почему же? Разве ты лентяй?
Жорж расхохотался от души и сказал:
— Должно быть! — Затем добавил доверительно: — И все-таки я прекрасно знаю, что это не так.
Кристоф не мог удержаться от смеха:
— Почему же ты тогда не занимаешься? Разве тебя ничто не интересует?
— Наоборот! Меня все интересует!
— Тогда в чем же дело?
Все интересно, не хватает времени…
— У тебя не хватает времени? Чем же ты, черт возьми, занят?
Он сделал неопределенный жест:
— Разными делами. Я занимаюсь музыкой, спортом, хожу на выставки, читаю…
— Тебе полезнее всего было бы читать учебники.
— В учебниках никогда не бывает ничего интересного… И затем мы путешествуем. В прошлом месяце я был в Англии, на матче между Оксфордом и Кембриджем.
— Твои занятия, должно быть, очень подвинулись благодаря этому!
— Да! Так узнаешь больше, чем сидя в лицее.
— А что говорит об этом твоя мать?
— Моя мать? О, она очень разумна. Она делает все, что я хочу.
— Ах ты, негодник!.. Счастье твое, что не я твой отец.
— Напротив, это ваше несчастье…
Он был так очарователен, что невозможно было противиться его обаянию.
— Скажи же мне, великий путешественник, — спросил Кристоф, — тебе знакома моя родина?
— Да.
— Я уверен, что ты ни слова не знаешь по-немецки.
— Наоборот, я хорошо знаю язык.
— Ну-ка, посмотрим.
Они начали разговаривать по-немецки. Мальчик говорил неправильно, ломаным языком, но с комичным апломбом; очень смышленый, с живым умом, он скорее угадывал, чем понимал, зачастую ошибался, но первый же хохотал над своими промахами. Он с увлечением рассказывал о своих путешествиях, о прочитанных книгах. Он много читал, но торопливо и поверхностно, пропуская половину страниц, дополняя воображением то, чего не дочитал, однако всегда подстрекаемый живым и непосредственным любопытством, умея во всем находить повод для восторгов. Жорж перескакивал с темы на тему, и лицо его загоралось, когда он говорил о спектаклях или о произведениях, волновавших его. В его знаниях не было никакой системы. Непонятно, как он мог прочитать столько бульварных романов и понятия не имел о классических произведениях.
— Все это очень мило, — сказал Кристоф. — Но из тебя ничего не выйдет, если ты не будешь работать.
— О! В этом я не нуждаюсь. Мы богаты.
— Черт возьми! Значит, дело серьезное. Ты хочешь быть ни на что не годным человеком, бездельником?
— Наоборот, я хочу все делать. Глупо заниматься всю жизнь одной профессией.
— Но это единственный способ овладеть ею как следует.
— Говорят!
— То есть как это «говорят»? Я тебе говорю. Вот уже сорок лет я изучаю свое ремесло. И только теперь начинаю им овладевать.
— Сорок лет на то, чтобы изучить ремесло! Когда же в таком случае работать?
Кристоф рассмеялся.
— Маленький француз-резонер.
— Я хотел бы стать музыкантом, — сказал Жорж.
— Ну что ж, ты не слишком рано принимаешься за дело. Хочешь, я буду тебя учить?
— О! Я был бы так счастлив!
— Приходи завтра. Я посмотрю, чего ты стоишь. Если ты ни на что не годишься, я не позволю тебе дотронуться до рояля. Если же у тебя есть способности, попытаемся что-нибудь из тебя сделать. Но предупреждаю: я заставлю тебя работать.
— Я буду работать, — восхищенно сказал Жорж.
Они назначили свидание на следующий день. Но, уходя, Жорж вдруг вспомнил, что на завтра и на послезавтра у него уже назначены другие встречи. Да, он будет свободен только в конце недели. Они условились о дне и часе.
Но в назначенный день и час Кристоф тщетно прождал Жоржа. Он был разочарован. С детской радостью он мечтал о встрече с Жоржем. Это неожиданное посещение озарило его жизнь. Он был так счастлив и взволнован, что не спал всю ночь после этого. Он думал с нежностью и благодарностью о юном друге, который пришел к нему от имени друга; он мысленно улыбался этому очаровательному образу; его непосредственность, его обаяние, лукавство и вместе с тем наивная искренность восхищали Кристофа; он был весь во власти того немого упоения счастьем, от которого у него звенело в ушах и звенело в сердце в первые дни дружбы с Оливье. Но теперь к этому примешивалось более серьезное и почти благоговейное чувство: на лицах живых он видел улыбку тех, кто уже отошел в прошлое. Он прождал день, другой. Никого. Не было даже письма с извинением. Опечаленный Кристоф пытался найти причины, оправдывающие мальчика. Он не знал, куда ему писать, не имея его адреса. А если бы и знал, то едва ли решился бы написать. Когда старый человек влюбляется в юное создание, то стыдится признаться, как оно необходимо ему, ибо прекрасно знает, что тот, кто молод, не испытывает этой потребности, — партии не равны; страшнее всего показаться навязчивым тому, кто нисколько тобой не интересуется.