— Ну нет, детка, ни ради тебя, ни ради кого-либо другого. Музыку я ни за что не брошу.
— А еще уверяешь, что любишь меня! — воскликнула с досадой Ада.
Ада ненавидела музыку, тем более что ничего в ней не смыслила, и не знала, как вернее поразить невидимого врага, чтобы поглубже ранить страсть Кристофа. Когда Ада начинала говорить о музыке свысока или презрительно отзывалась о сочинениях Кристофа, он хохотал от души, и как ни злилась Ада, она замолкала, чувствуя, что становится смешной.
Но, отчаявшись уязвить Кристофа с этой стороны, она не преминула обнаружить другое место, куда особенно легко было нанести рану, — его нравственные устои. Несмотря на свою ссору с Фогелями, вопреки всем упованиям юности, Кристоф сохранил врожденную чистоту, потребность в чистоте, которой он сам не сознавал и которая, естественно, должна была поразить, привлечь и очаровать такую женщину, как Ада, а потом начала забавлять ее, надоедать и даже злить. Но она воздерживалась от лобовой атаки. Она лукаво допытывалась:
— Ты меня любишь?
— Еще бы!
— А как ты меня любишь?
— Так, как только можно любить.
— Ну, знаешь, это еще не так много… А что бы ты сделал ради меня?
— Все, что ты хочешь.
— Ну, скажем, совершил бы какой-нибудь бесчестный поступок?
— Странный способ доказывать свою любовь!
— Не важно, что странный. Скажи, совершил бы?
— Да ведь это не нужно.
— Ну, а если бы я захотела?
— Зря захотела бы.
— Пусть зря… Скажи, сделал бы?
Кристоф потянулся ее обнять. Но Ада оттолкнула его.
— Сделал бы или нет?
— Нет, детка, не сделал бы.
Ада в бешенстве повернулась к нему спиной.
— Ты просто меня не любишь. Ты не знаешь, что такое любовь.
— Возможно, — простодушно отвечал он.
Кристоф отлично понимал, что способен, как и любой человек, в минуту безумия совершить какую-нибудь глупость, даже бесчестную, а может быть, и еще хуже, но ему претило так вот холодно и бесстрастно хвастаться этим и казалось опасным признаваться в этом Аде. Инстинкт подсказывал ему, что обожаемый недруг подстерегает его, запоминает каждое слово, а он не желал давать Аде оружие против себя.
На этом Ада не успокоилась и в другой раз предприняла новую атаку:
— Ты меня любишь потому, что ты меня любишь, или потому, что я тебя люблю?
— Потому что я тебя люблю.
— Значит, если я тебя разлюблю, ты все равно будешь меня любить?
— Буду.
— А если я полюблю другого, ты все равно меня не разлюбишь?
— Не знаю. Думаю, что нет… Во всяком случае, тебе я скажу об этом последней.
— А что же переменится?
— Многое. Возможно, я. А ты уж наверняка.
— Но если я и переменюсь, тебе-то что?
— Как что? Я люблю тебя такой, какая ты есть. А если ты станешь другая, я не могу поручиться, что буду тебя любить.
— Ты просто меня не любишь, совсем не любишь! Торгуешься, как в лавке! Любит — не любит. Если ты меня действительно любишь, ты должен меня любить такой, какая я есть, должен всегда любить, что бы я ни сделала.
— В таком случае я любил бы тебя, как животное.
— А я и хочу, чтоб ты меня так любил.
— Значит, ты ошиблась, — сказал он, смеясь. — Я не тот, кто тебе нужен. Если бы я даже хотел, все равно не мог бы. А я и не хочу.
— Очень уж ты гордишься своим умом! Ты больше любишь свой ум, чем меня.
— Но ведь я тебя люблю, неблагодарная ты, больше, чем ты сама себя любишь. И чем ты красивее и лучше, тем больше я тебя люблю.
— Ну, заговорил, хуже учителя, — презрительно произнесла Ада.
— Чего ты от меня хочешь? Я люблю все, что прекрасно, а плохое вызывает во мне отвращение.
— Даже во мне?
— А в тебе особенно.
Ада со злости даже ногой топнула.
— Я не желаю, чтоб ты меня осуждал.
— Ну, жалуйся теперь, что я тебя осуждаю, что я тебя люблю, — нежно произнес он, желая ее успокоить.
Ада позволила обнять себя и даже ответила улыбкой на его поцелуй. Но минуту спустя, когда Кристоф надеялся, что все уже забыто, она тревожно спросила:
— А что ты во мне находишь плохого?
Кристоф поостерегся сказать, что именно, и малодушно ответил:
— Ничего не нахожу.
Ада немного подумала, потом улыбнулась и сказала:
— Послушай, Кристли, вот ты говоришь, что не переносишь лжи?
— Да, я ненавижу ложь.
— Ты прав, я тоже ненавижу ложь. Впрочем, на этот счет я спокойна, я никогда не лгу.
Кристоф взглянул на Аду — она говорила вполне искренне. И перед такой наивностью он почувствовал себя обезоруженным.
— Тогда почему же ты рассердишься, — спросила она, обвивая его шею руками, — если я полюблю другого и прямо тебе об этом скажу?
— Не мучай ты меня.
— Я вовсе не мучаю — ведь я не говорю, что люблю другого: наоборот, никого, кроме тебя, не люблю… Ну, а если бы я все-таки полюбила?
— Не будем об этом думать.
— А я хочу об этом думать… Ты на меня рассердишься. А ведь ты не вправе на меня сердиться.
— Я не буду сердиться, я просто уйду, вот и все.
— Уйдешь от меня? Почему уйдешь? А если я тебя буду по-прежнему любить?
— Как же это можно, и меня и другого?
— Ну и что? Ведь бывает и так.
— Бывает, но только не с нами.
— Почему?
— Потому что в тот день, когда ты полюбишь другого, я не буду тебя любить, детка, не буду и не буду.
— А ты только что говорил, что будешь… Вот видишь, ты меня не любишь.
— Ну пусть. Тем лучше для тебя.
— Почему лучше?
— Потому что, если бы я продолжал тебя любить, а ты полюбила бы другого, могло бы плохо кончиться для тебя, и для меня, и для другого тоже.
— Вот тебе на! Ты совсем с ума сошел. Значит, по-твоему, я должна всю жизнь сидеть при тебе?
— Успокойся. Ты совершенно свободна. Можешь уйти от меня в любую минуту, когда захочешь. Только это уж тогда не «до свидания», а «прощай навеки».
— А если я по-прежнему тебя буду любить, тогда что?
— Когда любишь, то поступаешься многим.
— Ну и поступайся, пожалуйста.
Кристоф невольно посмеялся этому наивному эгоизму. Ада тоже расхохоталась.
— Если жертву приносит один, — сказал он, — значит, и любит только один.
— Ничего подобного. Двое любят. Просто я тебя любила бы еще больше, если бы ты чем-нибудь пожертвовал для меня. И подумай только, Кристли, ведь и ты бы меня любил еще сильнее, — раз ты пожертвовал бы чем-нибудь для меня, ты был бы еще счастливее.
Оба расхохотались, и оба были довольны, что сумели скрыть от самих себя смысл этой размолвки.
Кристоф, смеясь, глядел на Аду. И в самом деле, как сказала Ада, она не имела ни малейшего желания расставаться сейчас с Кристофом; пусть он ее часто злил и надоедал ей, она понимала, как ценна такая преданность, и никем увлечена не была. И говорила-то она только так, от нечего делать, потому что знала, как неприятны Кристофу подобные разговоры, и потому, что получала удовольствие от копания в фальшивых и нечистых чувствах, словно ребенок, который с наслаждением возится в грязной луже. Кристоф знал это и не сердился на Аду. Но он устал от нездоровых споров» от постоянной глухой борьбы с этой нестойкой и нездоровой душой, с этой Адой, которую он любит, которая, быть может, любит его; он устал от тех усилий, которые ему приходилось делать, чтобы принимать ее не за ту, какова она есть, — устал до слез. Он думал: «Ну зачем, зачем она такая? Почему вообще люди такие? Как заурядна жизнь!» И в то же время он улыбался, видя хорошенькое личико, склонившееся к нему; голубые глаза; нежный, как лепесток цветка, румянец; смеющийся и болтливый, глуповатый рот, открывавший ярко-розовый кончик языка и блестящие зубки. Их губы почти соприкасались, но он смотрел на нее словно издалека, откуда-то очень издалека, словно из другого мира, и видел, как она уходит все дальше и дальше, тает в туманной дымке… И вдруг он перестал видеть ее совсем. Перестал слышать. Он впал в состояние какого-то радужного забытья, и все мысли его влеклись к музыке; он мечтал о чем-то, не имевшем к Аде никакого отношения. Ему слышалась мелодия. Он творил, творил спокойно. О прекрасная музыка… печальная, такая бесконечно грустная! И, однако, в ней звучит доброта, любовь, и как хорошо становится на душе — вот оно, вот оно… а все прочее — ненастоящее.