Потом я снова возвращался к книгам. Послеобеденные занятия мои можно, впрочем, скорее назвать отдыхом и удовольствием, нежели учением. Систематическая работа после обеда, среди зноя, мне была затруднительна, и я просто читал, не изучая. Меня занимали особенно история и география, и так как это не требовало напряжения ума, я достиг порядочных результатов, насколько позволяла моя память. Я хотел также изучить Пето и погрузился было в сумрак хронологии, но критика без дна и без берегов не пришлась мне по вкусу. Более привлекало меня точное измерение времени по движению светил небесных. Я очень увлекся даже астрономией, но отсутствие инструментов сдерживало это увлечение. Пришлось ограничиться общими понятиями, усвоенными из книг, и суммарным ознакомлением с небом при содействии небольшой зрительной трубы, которая была мне необходима как близорукому. Не могу не припомнить кстати одного маленького комического приключения, порожденного моими астрономическими наблюдениями. Чтобы ознакомиться с созвездиями, я приобрел небесную планисферу (карту северного неба). Я натянул ее на раму и в ясные звездные ночи выходил в сад, где укреплял раму на четырех шестах, вышиной в мой рост, обращая картой вниз и освещая свечой, спрятанной в ведре, чтобы ее не задувал ветер. Затем, наблюдая карту простым глазом, а небо в трубу, я старался изучить звезды и созвездия. Наш садик был на возвышении, и с дороги было видно все, что в нем делается. Однажды запоздалые крестьяне, проходя мимо, увидели меня за моим занятием. Свет, падающий снизу на мою планисферу, причем источник света был от них скрыт, четыре шеста, поддерживающих громадный лист, покрытый какими-то знаками, наконец, блеск оптических стекол, двигавшихся взад и вперед, – все это порождало в них идею о волшебстве. Они крайне перепугались, а мой костюм никак не мог их успокоить. Ночной колпак на голове, дамский ватный капот на плечах (который меня заставила надеть заботливая подруга) должны были окончательно убедить их, что перед ними колдун, а полуночное время внушило им мысль о начале шабаша. Испуганные, они поспешили удалиться и разбудили соседей, передавая им свои ужасные наблюдения. Наутро уже вся окрестность знала, что вчера ночью состоялся шабаш колдунов и ведьм в нашем саду. Не знаю, к чему привели бы эти слухи, если бы один из крестьян, бывших свидетелями моего колдовства, не донес об этом немедленно двум иезуитам, нас посещавшим. Не зная еще, в чем дело, они поспешили успокоить крестьянина. Они рассказали мне эту историю, я им объяснил причину, но все же было решено, что я больше не буду рисковать и оставлю мое остроумное изобретение, а справляться с небесной картой буду дома…
Таков был мой образ жизни в Шарметтах, когда я не был занят полевыми работами, к которым я всегда чувствовал большую склонность. Насколько позволяли мои слабые силы, я старался делать всю крестьянскую работу. Правда, эти силы были так невелики, что я могу говорить скорее о своих желаниях в этом отношении, нежели об их исполнении».
Эта длинная цитата из «Исповеди» прекрасно рисует тогдашнюю жизнь Руссо. Описание относится к лету 1736 года, но все лета с 1733 по 1739 год были в общих чертах одинаковы. То же упорное самообучение, те же наслаждения природой, то же упоение нежными отношениями с Луизой Варанс. Зимние дни, проводимые в городке, отличались от летних, вакационных, преподаванием музыки и службой в статистическом бюро. Научные занятия, однако, не прекращались и зимой; они только разнообразились в течение этих шести-семи лет счастливой любви Руссо и Варанс. По мере изучения одни предметы заменялись другими, одни авторы следовали за другими. Философия, математика, латинский язык и музыка составляют, однако, постоянное занятие этого слабого здоровьем, но сильного духом человека, сумевшего не только заполнить пробелы неоконченного элементарного обучения, но и приобрести широкое философское и литературное образование. Эти спокойные, трудовые и счастливые годы вооружили нашего мыслителя для его уже приближающейся всемирной деятельности.
Идиллия Шамбери и Шарметт прекратилась весною 1740 года, когда Жан-Жаку было двадцать восемь лет, а его увлекающейся Луизе – сорок. Я уже упомянул, что Руссо разнообразил свою жизнь маленькими путешествиями. Состояние здоровья побудило его и весною 1740 года предпринять путешествие в Безансон с целью посоветоваться с известным врачом. Отсутствие длилось дольше, нежели первоначально предполагалось, а когда Руссо возвратился, он нашел, что в сердце нежной подруги место его занял другой. Верная своим великодушным воззрениям на любовь Варанс предлагала ему остаться на прежнем положении, но Руссо отказался и вскоре переселился в Лион, где имел, как было упомянуто, интеллигентных друзей, уже многого ожидавших от него. С их помощью он скоро устроился домашним учителем к аббату Мабли, старшему брату известного писателя, идеи которого были родственны идеям Руссо. Около года пробыл Жан-Жак в семействе Мабли, заканчивая свое образование и мало-помалу заводя литературные знакомства. Некоторые литературные опыты, впоследствии напечатанные, были написаны в это время. Тогда же познакомились с ним Кондильяк и Мабли-писатель. Продолжая с увлечением заниматься музыкой, Руссо натолкнулся на идею новой системы обозначения нот. Много и долго работая над этой идеей, ему удалось создать систему, в некоторых отношениях имевшую преимущества перед принятой. Поглощенный своим замыслом, увлекающийся Жан-Жак строил воздушные замки. Надо было отправиться в Париж и представить свое изобретение в Академию. Заработанное у Мабли жалованье и вырученные от продажи книг деньги составили тот небольшой капитал, с которым наш двадцатидевятилетний Жан-Жак направился в «столицу мира». Отныне он «утлый свой челнок привяжет к корме большого корабля»!
Это было весной 1741 года. Руссо здесь ставит точку в описании своей молодости и заканчивает первую часть своих «Confessions». Мы дополним, однако, эту главу краткими сведениями о ближайших годах его жизни в Париже, до начала его всемирной литературной деятельности. Прибыв в Париж, Руссо, при помощи своих лионских друзей, сразу вошел в круг высшей интеллигенции и был принят в салоны. Он имел успех, и его нотная система заставляла много говорить о себе. Некоторые его музыкальные пьесы тоже стали известны. Дидро пригласил его участвовать в «Энциклопедии», и Руссо составил несколько статеек по музыке, но их, конечно, нельзя было считать его литературным дебютом, как и шутливых комедий, сочиненных им в это время. Академия, однако, рассмотрела его нотную систему. Отзыв был самый лестный, система признана остроумной и удобной, но недостаточной для того, чтобы переучиваться и переучивать весь мир. К тому же опытные музыканты находили, что читать ноты по этой системе труднее. Упования Руссо еще раз не осуществились. Кое-как перебиваясь перепиской нот, музыкой, мелким литературным трудом, Руссо продолжал расширять свои литературные связи. Кроме Дидро, Мабли и Кондильяка, уже упомянутых, Гримм, Д’Аламбер, Гольбах, Гельвеций знакомились с симпатичным, талантливым молодым человеком, покуда еще не определившим своего призвания и упорно стремившимся пробиться в качестве музыканта и композитора. Это не удалось, и Жан-Жак принял в 1743 году предложенную ему должность секретаря французского посольства в Венеции.
Дипломатическая служба продолжалась около года. Руссо выказал недюжинные способности на дипломатическом поприще и заслужил уважение венецианцев и любовь проживавших в Венеции французов. Однако ссора с надменным посланником заставила Руссо вернуться в 1744 году в Париж, где вскоре он получил место у барона Де Франкея, по финансовому ведомству. Он продолжал заниматься музыкой и сочинял мелкие театральные пьески; некоторые из них давались и заслужили успех. Но, конечно, не здесь было призвание их автора, как и не в музыке. В это же время Руссо сблизился с девицей Терезою Левассер, на которой впоследствии женился. В 1750 году вышли его первые политико-философские сочинения. Подготовительный период завершился, и Жан-Жак Руссо решительно и со свойственной ему страстностью посвятил себя делу, которое обессмертило его имя, но ему самому принесло множество огорчений и бедствий.