– Казни в этой чёртовой Нормандии сделали своё дело – горячился Ла Ир, пользуясь отсутствием Жанны и отводя душу поминанием нечистого. – Бэдфорд не скоро соберёт там армию, и достаточно одного хорошего удара, чтобы выбить их обратно, на их чёртов остров!
– Верно! Верно! – раздались голоса.
– Непонятно только, почему дофин медлит! – продолжал Ла Ир. – Уж теперь-то чего?! Теперь ОНИ нас боятся!
– Нужно сказать ему!
– Нужно настаивать!
– Попросить Деву убедить его! Её он послушает!..
Ла Тремуй тихо улыбнулся и, дождавшись паузы в восклицаниях, ласково спросил:
– Кажется, пообщавшись с нашей Девой, вы тоже стали слышать неких святых, господин де Виньоль6? Уверен, без их покровительства ни вы, ни кто-то другой ни за что бы не назвали его величество дофином.
Ла Ир, не скрывая пренебрежения к этому постороннему мнению, выпятил грудь.
– По мне, как плод ни назови, лишь бы был крепок, спел и есть хотелось. А я сейчас голоден, как никогда.
Вокруг засмеялись с явным одобрением.
– Но, если вы так голодны, – поднял брови Ла Тремуй, – какая вам разница из какой миски вкушать?
– Из полной кушается лучше, господин Ла Тремуй. Удар по Парижу, а затем по Нормандии даст нам победу окончательную и бесповоротную…
– И незаконную, не так ли?
Ла Ир сердито поджал губы.
– Лично я в законности прав нашего короля не сомневаюсь, – развёл руками Ла Тремуй. – Но вы сами, минуту назад, назвали его дофином, что очень показательно. И Дева, если память мне не изменяет, ещё в Шиноне, заявила, что явилась сюда только за тем, чтобы спасти Орлеан и короновать его величество в Реймсе, разве нет? Вот пусть сначала коронует, как обещала – в этом я вижу величайшую Божию мудрость – а уж потом… Потом, я думаю, король и сам решит кого ему кормить дальше – рыцарей или дипломатов…
Министр слегка поклонился присутствующим, окидывая их внимательным взором, не удержался от откровенной усмешки и прошествовал далее, нисколько не сомневаясь, что сейчас, за его спиной, рыцари, если и не вслух, то мысленно обязательно выругаются.
– Каналья… – донёсся чей-то сдавленный голос.
– Да сколько угодно, – пробормотал Ла Тремуй себе под нос.
«Кричите, господа, ругайтесь на здоровье, – думал он, отвечая на поклоны встречающихся дворян. – Чем злее вы все станете, тем лучше. Тем достовернее будет выглядеть заговор, который я создам куда быстрее, чем мадам герцогиня создала свою Деву. Уж не знаю, кто именно и каким числом помогал ей, но у меня сейчас помощников, хоть отбавляй! Все эти графы, бароны, Ла Иры… бедняжки, даже не понимают, что уже пляшут под мою дудку с такой же готовностью, с которой идут за этой своей Жанной. Так что злитесь, злитесь, негодуйте – сегодня я сам жду от вас ненависти, чтобы завтра не испытывать особой жалости ни к кому…».
Министр вошёл в свои покои удовлетворённо улыбаясь. Паж, который дремал у входа, тут же подскочил, схватил огниво и зачиркал им над лампой на столе в кабинете.
– Ступай, – махнул ему рукой Ла Тремуй. – Отопри вход на чёрную лестницу и можешь идти спать дальше.
– Благодарю, ваша милость.
– Да позови стражника, чтобы стал у дверей. Столько сброда понаехало – не разберёшь, где свой, где чужой…
– Да, ваша милость.
– И ларец… Ты принёс из кареты мой ларец?
– Он возле стола, сударь.
Паж услужливо вернулся в кабинет и поднял с пола дорожный сундучок с двумя ручками. Ла Тремуй кивнул и, пока молодой человек отпирал дверь чёрного хода, быстро осмотрел, все ли замки на сундуке целы.
Вечерняя заря за окном ещё не угасла, поэтому министр, рассудив, что до прихода де Вийо, ради которого паж и отпирал дверь, время ещё есть, дождался, когда останется один, и сразу занялся одним неотложным делом.
Подтянув к себе сундук, он нажал на какую-то потайную пружинку, открыл боковую дверцу и вытащил наружу содержимое, которым оказались полдюжины одинаковых, пустых мешочков и один, чуть больше, наполненный монетами. С тяжёлым вздохом Ла Тремуй отсыпал из него несколько золотых кружков, переложил их в пустой мешок, немного подумал, вытащил пару монет обратно, потом ещё подумал и вернул золото на место.
– Кто скупится в самом начале выгодного предприятия, рискует прогореть в конце, – пробормотал он себе под нос, затягивая шнурок на мешочке.
Завтра некий молодой человек по имени Филипп де Руа получит это анонимное подношение, и Ла Тремуй ни одной минуты не сомневался в том, с каким именем красавчик свяжет столь щедрые финансовые вливания в его тощий кошелёк.
Когда тщеславный самовлюблён и глуп, им легко управлять. Хотя, в данном случае, как посчитал министр, главной бедой стало обворожительное личико господина де Руа…
Отложив мешок в сторону, он побарабанил пальцами по столу, всё ещё размышляя о пагубном влиянии красоты, потом снял с отполированного до зеркального блеска подноса приготовленный кувшин с вином и кубки, отставил их в сторону и поднёс это, якобы зеркало, к своему лицу. Из благородных серебряных глубин на него смотрело весьма посредственное лицо уставшего от забот человека… «Благодарю тебя, Господи, за то, что я никогда не был красив, – подумалось Ла Тремую. – Разве смазливый де Руа, любуясь своим отражением, усомнится в том, что женщина, наделённая властью и ни разу не запятнавшая себя никаким адюльтером, изменит своим принципам ради него? Да никогда! Он уверен, что только так и должно быть. Тогда как человек некрасивый, но умный, первым делом, задаст себе тысячу вопросов и столько же раз осмотрится прежде чем поверить, да и то, не до конца. И, если что-то потеряет в страсти, с лихвой восполнит это, не оказавшись в глупом положении».
Ла Тремуй отложил поднос.
Его собственное безумное увлечение мадам Катрин вспоминалось теперь с горечью, но зато какие несомненные выгоды принесло избавление от него… Точнее, подмена страсти голым расчётом и отсутствием иллюзий. До недавнего времени супруга была очень полезна, как своими капиталами, так и редким сочетанием красоты и ума. Даже родив их первенца, она не утратила привлекательности в глазах мужчин, по-прежнему готовых ей угождать, как и сама не утратила, возникшего с годами интереса к замысловатым интригам мужа, в которых всегда была, и могла бы быть в будущем, очень полезна своими тонкими наблюдениями за кем надо, а так же намёками, кому надо, недомолвками и откровенными женскими сплетнями. Но новая беременность, так некстати, сделала её слишком раздражительной, и теперь оставалось надеяться только на капитал, которого, как полагал Ла Тремуй, должно было хватить на всё…
Он обернулся и бросил взгляд за окно. Уже стемнело, де Вийо пора бы появиться…
Как, однако, полезен он оказался! Словно крот, роющий нору, откопал целое сокровище в лице этой шарлатанки Ла Рошель, и одним махом решил несколько проблем!
С Клод, правда, вопрос так и оставался странно-мутным, потому что Ла Тремуй совершенно не верил в существование какой-то подлинной Девы и был уверен – дура Ла Рошель просто неправильно что-то поняла. Но, по крайней мере, эта вторая девица подтвердила сложившееся у де Вийо мнение о ней, как о наивной простушке. Вероятней всего, мадам герцогиня этой бесхитростной душой просто подстраховалась на случай, если с Жанной что-то случится. Или, наоборот, с помощью простоватой крестьянки, выдаваемой за подлинную Деву, её светлость намеревается в нужный момент, вывести на политическую сцену безвестную дочь королевы – безусловную спасительницу страны, которую с восторгом поддержит армия – и утвердить её права, апеллируя к Божьей воле, которую и огласит эта, якобы, подлинная Его посланница, скрываемая и охраняемая, но идущая бок о бок с Жанной весь этот освободительный путь, победный исход которого она же, вероятно, и предрекла.
Ла Тремуй откинулся на спинку стула и засмеялся. Задумано фундаментально. И, если не знать о королевском происхождении Жанны заранее, пожалуй, не подкопаешься! Но он знает. О! Он много чего теперь знает! И всё складывает, словно золотые монеты в мешочек, который, подгадав нужный момент, подбросит дофину, возможно, и не анонимным подношением!