— Не за что, — сказал Альсид. — Наша дверь для всех открыта. Только мы уже спать легли.
Альбер сел за стол. Альсид подошел к буфету, делая вид, что хочет достать бутылку и стаканы. Альбер остановил его:
— Нет, не беспокойся, я пить не стану.
— Как вам угодно, — сказал Альсид и, ничего не достав из буфета, закрыл дверцу.
Он вернулся к столу и сел напротив Альбера.
— Почему ты отказываешься прийти ко мне, поговорить, — спросил Альбер.
— Да я не отказываюсь. Господин Мишель мне сказал, но мне некогда было. Уборка хлеба. Вы же знаете, что это такое.
— Я же пришел к тебе.
— Вы — это другое дело. Вы себе хозяин.
— Ну раз я пришел, может, поговорим?
— Что ж. Я не против.
— Ты знаешь, о чем речь будет?
— Нет, — ответил Альсид, но, очевидно, хорошо это знал.
— Мишель тебе разве не сказывал?
— Он сказал, что вы хотите со мной поговорить, вот и все.
— Ну ладно. Я насчет тех двух гектаров, которые ты у него купил.
— А-а! — протянул Альсид насмешливым, раздражающим тоном. — Вот вы о чем! Земля хорошая. Я доволен. Спасибо хозяину, что он мне ее продал.
— Ты теперь вклинился между его полем и моим.
— Верно.
— Ты уже не можешь расширить свой клин ни в одну сторону, ни в другую.
— Понятно. Да я, знаете, еще и не могу очень широко размахиваться и не надеюсь собрать в своих руках целое поместье. Если найдется что-нибудь подходящее и если деньги будут, мне все равно, что одно поле, что другое.
— Я очень рад, что у тебя такие мысли.
— Но, разумеется, эти два гектара я уж сохраню за собой. Подумайте, ведь что там ни будет впереди, а это первое мое владенье. У вас-то ведь всегда была земля, и вы не можете понять, что эти два гектара для меня значат.
— А я хотел просить тебя, чтобы ты мне их продал.
— Почему же вы не купили их у господина Обуана?
— Я пришел после тебя.
— Жаль!
— Я на войне был, Альсид.
— Да. Конечно. Но ведь уже четыре месяца, как вы вернулись.
— Надо было мне сперва оправиться, в себя прийти.
— А когда вас тут не было, сестра-то ваша оставалась.
— Да ведь хозяин в доме — я, без меня она ничего не могла решать.
— Вот как! — насмешливо сказал Альсид. — Она, стало быть, всегда спрашивает у вас позволения.
Краска залила лицо Альбера.
— Моя сестра свободна…
— Да я ничего не говорю против. Я тоже свободен. Ваша Адель могла поговорить об этих двух гектарах с господином Обуаном, она с ним видалась, он ей давал советы. Когда я попросил хозяина: «Продайте мне», — он мне ответил: «Да, продам». Разве я мог думать, что если бы вам или вашей сестре захотелось купить эти два гектара, то вы не пришли бы к господину Обуану первыми?
— Да, мы опоздали. Теперь это земля твоя. Мне она нужна, чтобы добавить ее к моим Двенадцати сетье. Продай мне ее.
Альсид почесал в затылке и ничего не ответил.
— Если не запросишь втридорога, я куплю, заплачу сколько надо, тебе будет прибыль.
— Да что там! — сказал Альсид. — Совсем не в деньгах тут дело!
— А в чем же?
— В чувствах, — ответил Альсид.
И Альбер мог бы побожиться, что он слышит дядю Гюстава.
— Да ты же еще не привязался к этой земле, только еще две недели прошло, как вы подписали купчую, и ты еще ничего не делал на участке, ведь хлеб-то сжал Мишель.
— А, может, у меня другие причины.
— Те самые, из-за которых ты не пришел ко мне?
— Всякие, — ответил Альсид. — Вы, например, не понимаете, отчего мне приятно, чтобы эти два гектара были у меня, а у вас бы их не было.
— Нет, не понимаю.
— Такие уж у меня мысли. У всякого свои мысли. У моей матери тоже были свои мысли. Она по этим мыслям и жила до моего рождения. Так и дальше продолжала жить, но мысли у нее уже другие были, когда я родился и стал подрастать. Ну, моя мать, какая была, такая и была, и пусть те бабы, которые поступали или поступают так же, как она, плюют на нее, если им угодно, но уж пусть они ничего у нее не просят, и у меня пусть не просят — ведь я ее сын.
— Я у тебя ничего не прошу. Я тебе предлагаю деньги. Большие деньги.
— А мне, может, неприятны ваши деньги.
— Тебе, значит, приятно захватить то, что мне нужно, чего мне недостает?
— Вы же многие годы обходились без этой земли.
— Но ведь по причине оврага мы можем расширять свой участок только в эту сторону — ты же знаешь.
— Жаль, что вашего дяди Гюстава больше нет на свете (поплатился он за что-то своей смертью)! А то, если б моя мать была жива, так она, да и я сам, постарались бы сделать ему приятное. С удовольствием бы сделали для него. Моя мать дружила с ним, вы же знаете… Да ведь он умер. Как раз в то время, когда вам это нужно было. Нет его теперь, а мог бы жить, и надо было ему жить…
— Что ты говоришь, чего не знаешь! Тебя ведь тогда еще на свете не было.
— Не было. Но я вот-вот должен был родиться. А так как он очень любил мою мать, он, может быть, дал бы мне свое имя… чтобы я не был байстрюком… Он добрый был. Да вот умер до моего рождения… Нам-то ничего хорошего не принесло это, зато другим хорошо стало.
— Вижу, что тебе понасказали кумушки всяких сказок.
— Я сказкам никогда не верю. Я верю тому, что вижу своими глазами, и тому, за что руками ухвачусь. За эти два гектара я ухватился.
Он повернулся к кровати, где неподвижно лежала его жена, глядя на них блестящими глазами, с первой же минуты поразившими Альбера.
— А ты, Люсьенна, что думаешь? Разве ты не дорожишь этой полоской? Разве ты не радовалась, не гордилась, что можешь ее купить? Ведь надо вам сказать, господин Женет, что и Люсьенна тут руку приложила. Пока я работал, она за коровой ходила, — через это тоже деньги нам шли. Если ты хочешь уступить наши два гектара господину Женету, скажи, Люсьенна, — я соглашусь.
— Нет! — ответила Люсьенна.
— Вот видите, — с комической важностью сказал Альсид, — она не хочет, я же не могу ее насильно заставить.
Альбер поднялся с места. Он подошел к кровати. Люсьенна натянула простыню до самого подбородка, но от этого холст еще лучше ее обтягивал, и теперь четко вырисовывались ее упругие груди.
— Послушайте, Люсьенна, — сказал он, — ведь вы заработаете на этом, — я дам приплату, и вы сможете купить себе в другом месте не два, а три гектара.
Женщина молчала, только не моргая смотрела на Альбера своими большими глазами: свет лампы отражался в ее зрачках, и они искрились.
— Слышишь, Люсьенна? — насмешливо сказал Альсид.
Она два раза кивнула головой, чтобы показать, что ей все понятно.
— Так как же? — спросил Альбер.
— Мы ведь простые работники, — ответила она наконец каким-то странным, хриплым и надменным голосом. — Раз что достали, не отдадим.
И сердито повернулась к стене, так что простыня обтянула сзади всю ее красивую фигуру.
— Ну, что поделаешь, господин Женет, у женщин свои понятия.
— Стало быть, ты мне так и не продашь участка?
— Надо полагать, нет, раз Люсьенна не хочет.
— Неужто ты не хозяин в своем доме?
— Оно не совсем так. Ведь Люсьенна и я, мы, как бы это сказать… погодите, вот как ваш дядя Гюстав был с моей матерью.
— Ах, оставь, пожалуйста, не сравнивай…
— Нет, нет… они ведь душа в душу жили, хоть у них и большая разница в годах была. Мать говорила, что он очень ей полюбился, старик-то. Всегда он был веселый, смешил ее… Она бы за ним ходила до конца его дней… да еще как! Если бы жив был. Она была бы счастлива: такая же была бы женщина, как и все…
— Скажи пожалуйста! А до него-то она что жсебя не соблюдала?..
— Жить-то надо, пить-есть надо? И ведь все это было до того, как они спознались. Женщины имеют право делать, что хотят, со своим добром… и даже отдать его немолодому полюбовнику, совсем уж старику, если они считают, что это хорошо. Нет, можно сказать, что смерть Гюстава Тубона ничего не уладила. Ничего и нынче она уладить не может. От того, что было, остался след, и не сотрется он. Тут уж ни вы, ни я ничего поделать не можем.