— Сынок, неужели нельзя писать эти, как их там, ну эти твои хокку в доме престарелых, где я нынче живу? Давай, сынок, поедем ко мне. Там в пансионате тебе тоже найдется место. Государство позаботится о тебе. Ведь вся деревня смеётся над нами, говоря, мол, сын Купайсина сошел с ума и живет в дупле тутового дерева, которое растет на краю хлопкового поля. Из-за твоего жалкого существования, твоя жена Ульпатой тоже бросила тебя и вышла замуж. Отец твой, царство ему небесное, перед смертью завещал мне, чтобы я тебя снова поженила. Если я умру, не выполнив завещание твоего отца, то моя душа не никогда успокоится, даже в раю, и кости мои не остынут в холодной могиле до самого судного дня. Ну, посуди сам, сынок, кто захочет сроднится с нами и выдать свою дочку замуж за тебя, если ты будешь жить вот в этом проклятом дупле? Я тоже старею год за годом и хочу, чтобы ты женился и чтобы появились, наконец, у меня внуки и внучки — плакала мать, вытирая слезы с глаз краем платка, у которого добрая часть обгорела и в нём образовалась дырка величиной с орех, когда она разводила огонь в очаге и дула на дымящийся кизяк, чтобы приготовить чай в доме престарелых.
— Не плачь, мама — успокаивал её сын — люди, которые смеются над нами не понимают что такое искусство и что такое поток сознания в современном хокку. Им чужды гиганты мысли, такие как Ницше, Альбер Камю, Джеймс Джойс, Сартр, Беккет, Кортасар, Достоевский, Толстой, Борхес, Хемингуэй, Кафка, Карпентьер, Наваи, Румий, Пушкин, Пастернак и в том числе скромный поэт, который живёт один в дупле тутового дерево и пишет хокку. Не стану называть его имени, я думаю, ты сама наверняка догадываешься, кто это такой. Мама, ты даже не представляешь себе, какого поэта ты вообще родила на свет! Пройдут века и человечество поймет суть моих произведений и хором будет плакать в огромные дырявые носовые платки из-за того, что они достойно не оценили мои литературные труды, когда я был еще жив и здоров как бык! Люди нашей планеты вечно будет казнить себя за это, и скажут друг другу, что они проспали те годы, когда по небу мировой литературы пролетела могучая комета моего творчества! Они пожалеют, ой как пожалеют, о том, что не присудили мне Нобелевскую премию за мои литературные произведения, и, проснувшись от так называемого литературно летаргического сна, неожиданно вспомнят о тебе тоже. Потом они, быстро выделив из бюджета колоссальную сумму денег (в долларах, разумеется) воздвигнут тебе восемнадцатиметровый памятник из чистой бронзы в самом центре нашего села «Таппикасод»! Так что не унывай, мамань! — сказал Поэт Подсудимов, облизывая миску и деревянную ложку с узорами гжельских мастеров.
— Зачем мне памятник, сынок. Для меня самое главное, чтобы ты был здоровым и уважаемым человеком в деревне «Таппикасод». Я хочу, чтобы ты не одичал и не сошел с ума от одиночество — сказала Купайсин, продолжая надрывно плакать.
— Эх, мамань, ты знаешь, чек рано или поздно все ровно станет одиноким и будет лежать в могиле до самого судного дня. Представляешь? Так что чек должен тренироваться при жизни, чтобы овладеть сложной наукой одиночества. Быть одиноким не каждый может. Ибо одиночество — это изящное и тонкое искусство. В одиночестве адепт приобретает космическое сознание, распознает суть своего существование и предназначение — объяснял Поэт Подсудимов, выпивая саке, налитое в консервную банку. Потом, громко рыгнув, поблагодарил Купайсин, за то что она принесла ему еду.
— Спасибо тебе, маманя, за еду. Знаешь, ты сильно не переживай за меня и не приноси мне еду. Что я, маленький, что ли? У меня, слава Богу, есть удочка, и я иногда ловлю рыбу, сидя на берегу реки, варю уху и ем на здоровье. Лишнюю засушиваю на солнцепеке на зиму в запас. Может, я кажусь тебе бедным человеком, но на самом деле это совсем не так, мамань. Я иногда питаюсь яйцами диких перепелок, словно богатые аристократы, которые кушают яичницу по утрам из яиц Австралийского страуса. Иногда в петли, которые я расставляю на ветках деревьев, попадают певчие птицы, и я, тщательно зажарив их на костре, ем словно дичь, которую подают в китайских дорогих ресторанах Торонто. Если хорошенько зажарить тушу птицы, то её кости тоже будут хрустящим деликатесом. Ты, мамань, не обращай внимание на смех неандертальцев. Вот когда мировая общественность признает мои литературные труды, издатели сами прибудут сюда из-за океана и будут умолять меня с горькими слезами на глазах, чтобы я подписал контракт на миллиарды долларов США. Тогда мои книги начнут издаваться многомиллионными тиражами по всему миру! Эх, знала бы ты, какие бешенные деньги я буду зарабатывать тогда, Господи! Мы с тобой будем путешествовать по миру, и я покажу тебе, людей которые читают мои книги в Нью-Йоркском метро и в английском двухэтажном автобусе, который несётся с бешенной скоростью, лихо поворачивая в сторону Трафальгарской площади в туманном Лондоне, где бродят призраки шерлок холмсы и доктора ватсоны. Придет время, и я стану самым знаменитым поэтом мира! Мне присудят Нобелевскую премию, и мои книги превратятся в настольные книги для всех, от простого жителя планеты до президентов развитых стран Запада и Европы! Вот тогда я буду жить в многоэтажном дупле огромной сосны, которая растет в швейцарских Альпах. У меня будет много детей. В роскошном дупле установим большой аквариум с рыбами. В свободные время я буду поднимать свое настроение, глядя на рыб, которые лежат вверх брюхом в аквариуме, наполненном кипятком. А когда постарею, я оставлю своим детям завещание, чтобы они после моей кончины смело заходили к хирургу, ну, к моему знакомому, который работает в морге. Он один вскрывает там трупы в полнолуние, гремя хирургическими инструментами, тихо запевая жуткую песню, при этом иногда хихикая. Скажу мол, дети мои, попросите у этого хирурга, чтобы он, вырезав мое сердце, аккуратно положил его в стеклянный сосуд, наполненный формалином и, плотно закрыв крышку этого сосуда, отдал его Вам. А потом, спустя годы, мои сыновья продадут моё вырезанное сердце на аукционе, и оно уйдет с молотка за бешенные деньги. После чего сердце мое, которое лежит в сосуде наполненном формалином, будет помещено в знаменитый колониальный музей Амстердама, как охраняемый мощной системой сигнализациями экспонат, и в этот музей будут приезжать поклонники и фанаты моих произведений со всего света, чтобы своими глазами увидеть этот уникальный антикварный артефакт. Но к тому времени злоумышленники уже успеют похитить тот сосуд, в котором лежит мое сердце, чтобы перепродать контрабанду на подпольном рынке за колоссальную сумму денег (в долларах, разумеется). Покупатели сердце знаменитого поэта тоже, как говорится, не лыком шито, правильно? То есть они тоже тщательно обследуют сердце, чтобы твердо убедиться в подлинности этого бесценного товара, и неожиданно обнаружат в нем ДНКА совсем другого человека, который никогда не писал стихи, особенно хокку. А в это время тот хирург, ну этот, мой знакомый, который работал в морге и вырезал мое сердце в полнолуние, запевая жуткую песню об одиночестве и гремя хирургическими инструментами, хихикая иногда самому себе, успеет скрыться с соквояжем, где лежало мое настоящее сердце в стеклянном сосуде наполненном формалином, чтобы реализовать его за бугром. А сердце-то бесценное, принадлежавшее когда-то великому поэту, то есть мне. По этой простой причине поднимут таможенников всех государств, в том числе ФБР, Интерпол и прочие заведения. ФБР быстро арестуeт того хирурга с саквояжем в руках в международном аэропорту Маями. Но когда они попытаются скрутить ему руки прямо у трапа самолета, злоумышленник хирург вытащит из саквояжа тот стеклянный сосуд с моим сердцем, поднимет высоко над своей головой и, угрожая, бросит на землю хрупкий сосуд с дорогим «мотором» великого поэта, то есть с сердцем, принадлежавшем когда-то мне. Тут сотрудники ФБР замрут в ужасе, конечно, и убедительно попросят хирурга, чтобы он не делал глупостей, то есть не бросал на землю тот стеклянный сосуд с бесценным артефактом. Естественно, тут же ФБР вступят в переговоры с преступником, чтобы предотвратить катастрофу международного масштаба, а злоумышленник начинает диктовать свои условии, требуя у ФБР обеспечит полную его безопасность, дать ему политическое убежище и, конечно, ключи от ядерного чемодана, взамен сохранение стеклянного сосуда с моим сердцем. Поэтому мои сыновья будут умолять меня стоя на коленях, чтобы я не делал такого рода завещания, так как это не к чему хорошему не приведет. Наоборот, мое слишком дорогое сердце может спровоцировать ядерную войну на нашей планете — сказал Поэт Подсудимов и снова выпил сакэ.