— Скажу! — вслух говорит Крейвенене.
Увидеть бы, как встретит эту новость Марчюс, услышать бы, что он на это скажет! Не из мести это, наверно, — она видит воочию, как Марчюс вздохнет, свесит бессильные руки, потупит глаза. Столько настрадавшись за эти двадцать лет, она хоть разочек хочет оказаться победительницей. Пускай Марчюс увидит ее т а к о й.
— Скажу! — решительно повторяет Крейвенене и чуть ли не бегом несется домой. Платок сполз на затылок, вспотела, раскраснелась, ничего не видит вокруг.
Мимо проносится автобус, Крейвенене погружается в пыль и думает — машина везет Марцеле в Дегимай; хорошо нынче, не надо пешком топать, как раньше. Хотя тогда она птицей летела, не почувствовала даже этих девяти километров… Ах, господи, как она измучилась тогда. Теперь, спустя двадцать лет, она хочет только одного — спокойно выложить Марчюсу эту новость: «Антасе из Дегимай померла!»
С пригорка она видит свой хутор на берегу озера, сворачивает на проселок, замедляет шаг. И правда, чего она бежит как угорелая? Придет себе спокойно, положит покупки на место, окинет взглядом двор и позовет: «Отец, поди-ка сюда, что я тебе скажу…»
И скажет…
Сидит Марчюс Крейвенас у забора, не выпуская изо рта сигареты — одну высосет, другую закурит. Дым разъедает глаза, и он, прищурив правый, левым пялится на песочек, на окурки, раздавленные каблуком. Пробегает Шаруне — говорит что-то, но что? Словно тень проплывает Полина, останавливается, может, хочет о чем-то спросить, но уходит, так и не раскрыв рта. У гумна Вацис чинит тележку, чтоб сено с поля привезти, и выговаривает: «Говорил, отец, никому не давай, вот и, пожалуйста, поломали грядки». Но и его Крейвенас плохо понимает — слова плывут мимо ушей. Все, что творится во дворе, проплывает стороной… Да и сам он где-то в стороне от этого дома — не хозяин, а путник, присевший отдохнуть. Но почему никто не вынесет ему воды с кусочками сотового меда? Ведь кто ни забредал в летний зной к ним на хутор — родня не родня, — отец Марчюса непременно усаживал под кленом и угощал медовым кваском. Как не угостить — чего доброго, пчелы на зиму меда не нанесут да сами переведутся… Бросив все дела, вел отец гостя на берег озера и показывал Дуб повстанцев, рассказывал о Лесорубе, но больше всего любил приводить в сад к жужжащей колоде. И заводил долгий разговор о тех черных временах, когда царские жандармы литовские книги запрещали. Его отец не только молитвенник читал — да и то больше для отвода глаз, — он знал цену книге, тайком переправленной через рубеж из Пруссии. Сам читал, другим давал, хоть и знал, чем все это может обернуться. Когда наступали долгие вечера рождественского поста, он на несколько дней исчезал из дому, а возвращался уставший до изнеможения, промокший до нитки, но с книжками и газетами за пазухой. Как-то подойдя ольшаниками к хутору, не пошел в избу, а присел сперва в саду, у колоды, вынул потайной клинышек, спрятал свое богатство, приставив ухо, прислушался, о чем беседуют пчелки, потревоженные в полночь. И только потом постучался в дверь. А в избе его ждали жандармы — видно, доказал кто-то. Набросились на него, раздели догола, прощупали каждый шов. И ничего не нашли. «Вот тут, в торце колоды, я тайник устроил. А там пчелки жили себе поживали, мои сторожа», — объяснял гостю отец, ни чуточки не боясь, что у путника дурной глаз, что наведет он порчу на пчел. Пчелы жужжали, летом в саду стоял звон, как в костеле, когда играет орган. Рано поседевший отец, будто святой отшельник, бродил под яблонями. Хозяйство мало заботило его. Если б не бойкая мать да два старших брата, пустил бы хутор по ветру. «Пропал человек из-за книжек», — сетовала мать и как-то, потеряв терпение, смахнула газеты со стола и — в печь! Отец не набросился на нее, только грустно уставился на пепел и покачал головой: «Не ты, женщина, эти газеты сожгла. Твоя слепота это сделала». Мать испуганно перекрестила отца, мол, «его устами нечистая сила глаголет»…
Отец — как сейчас помнит Марчюс — сладил из досочек «аппарат», точь-в-точь как в книжке, и, словно ребенок, потирал руки от радости, что может измерить высоту лип, клена или холма. Потом мастерил диковинные крылья, собираясь подняться в воздух, но почему-то забросил это дело. Читал при лучине и говорил, что земля бежит вокруг солнца, будто овца вокруг вбитого на выгоне колышка. А то примется вполголоса клясть царский гнет да неравенство.
Вечерами отец стал пропадать где-то, возвращался лишь поутру и молчал, когда мать приставала с расспросами. К нему тоже забредали незнакомые люди. Мать вздыхала и терпела, но когда отец отказался идти к пасхальной исповеди, побежала к ксендзу и попросила освятить дом, чтобы изгнать злых духов.