Подходит к дровяному сараю, видит на колоде топор — хворосту нарубить, что ли…
— Не обязательно, — говорит Вацис, вылезая из-под автомобиля. — Не обязательно, Стяпас, я сам могу…
Чах! чах! Стяпонас легко стучит топором, словно кленовой мялкой по снопику льна.
— Оставь, я порублю! — кричит Вацис.
Стяпонас, покосившись на него, замахивается обеими руками.
— Вот дурень! — бормочет Вацис. — Мужской ум, называется! Такая колода была — и пополам!
Стяпонас швыряет топор на щепу, вонзает взгляд в Вациса.
— Чего смотришь? — не выдерживает тот. — Стоит добротная вещь — не трожь!
Косматая тень клена ползет по двору, мелькает на голубом автомобиле. Душно; легкие распирает густой воздух, пронизанный сотней запахов: сухого сена и навоза, терпкой мяты из палисадника и бензина. Руки Вациса по локти в машинном масле; это запах его рук, его автомобиля. («Потратился, зато имею!») Стяпонас редко писал письма Вацису, и коротенькие, а еще реже получал ответ, но все-таки надеялся: приедет, встретятся через столько лет, как ни крути, братья. Встретились…
Весной, вернувшись с работы, Стяпонас пошел помогать отцу. Пахал огород, и славно было прокладывать борозду, как в юности, еще до службы в армии. Хотя, если по правде, тогда он не испытывал такого наслаждения — с утра до вечера спина ныла от смертельной усталости. А теперь он словно родился заново; и ведь не разучился пахать; рассыпчатый хруст дерна, добрый полузабытый запах земли, который он слышал только во сне. Хоть бросай к черту стройку в Крикштонисе, садись на трактор и жми во всю железку… За садом мелькнул автомобиль, и вскоре появился Вацис. «Пашешь, значит?..» — «Пашу». — «Дай-ка сюда». — «Я допашу». — «Мы уж как-нибудь сами…» Вацис взялся за рукоятку плуга, плечом отпихнул Стяпонаса, и тот остался посреди борозды, толком не понимая, что это все значит. А когда он собрался подлатать крышу хлева, Вацис сказал: «Не обязательно, мы уж с отцом…» Вацис частенько наведывался на родной хутор, переодевался и сразу брался за работу. «Ты посиди, папенька, отдохни», — ласково говорил он отцу, а сам допоздна постукивал на дворе, что-то чинил, плавал на лодке в лес за хворостом. За ужином прикидывал: избу надо вагонкой обить («Да вот Стяпонас бы мог», — напоминал отец. «Не обязательно, я найму человека», — отвечал Вацис); и печь надо переложить — кафель уже заказан, обещали скомбинировать; яблоньки молодые посадить, а то у старых ветки подсохли, не плодоносят. Говорил один Вацис, строил планы, а отец молчал и только кивал, соглашаясь. Молчал и Стяпонас, и чем дальше, тем мучительней чувствовал, что он здесь — лишний. Полина замечала, как он убивается, и ночью, положив жаркую руку на плечо, спрашивала: «Что с тобой, Степан?» — «Да ничего». — «Не говори, я же не слепая. Что с тобой?» — «Ничего», — повторял Стяпонас, уставившись в черный потолок. Но он ведь, правда, не знал, что ответить Полине, как ей все объяснить. И Полина горько шептала: «Это я тут сбоку припека. Чует мое сердце, Степан». — «Еще чего, не выдумывай», — сердился он, хотя знал, что в словах Полины — какая-то доля правды есть, а может, и вся правда.
Стяпонас не сводит взгляда с брата. Вацису не по себе, он вытирает руки тряпкой; под клетчатой рубашкой навыпуск вздымается выпирающий животик, и не старайся он так, не вкалывай на отцовском хуторе, давно бы стал вроде бочонка — поперек себя шире.
Стяпонас ни с того ни с сего разражается хохотом, даже приседает от веселья. Вацис тоже улыбается — скупо, неуверенно: очень уж странно смеется брат.
— Так и думал — уже пропустил…
Хохот замолкает, словно его и не было, но дышать стало легче, как после грозы.
— А что?
— Как постелешь…
— Давно уже постелил.
— Вот так и живешь.
— Не у каждого, как у тебя.
— Хм! — смеется Вацис и, скомкав тряпку, сует в багажник. — Думаешь, даром мне все достается? Я же меньше твоего получаю. Хвастался ведь, сколько загребал в России.