Деревьев поубавилось, у дороги замаячили кусты, но и они стали редеть. Зачернели пустынные поля деревни Дегимай.
Первый проселок направо, он прямо к воротам выводит, вспомнила женщина, увидела эту дорожку, обрадовалась, что пришла-таки, и обула галоши. Может, вернуться? — но эта мысль мелькнула и пропала, уступив место лютой злобе. Крейвенене даже бросилась бежать, пока не спохватилась, что в таком деле нужна осторожность, и стала красться медленно, неслышно, будто кошка. Окна избы не светились, и ее осенило: разлеглись уже! Едва не споткнулась. Ноги подкосились, и она разинутым ртом ловила воздух, пока малость не отошла. Подобралась на цыпочках, прижалась к углу избы. Прислушалась: авось услышит чего. Окно занавешено, изнутри не доносится ни звука. Подкралась к другому окну. Тоже тихо, только свое сердце слышит. Притомились, и сон их сморил, господи… Шлеп, шлеп, к третьему оконцу, торцовому. И опять только сердце стучит. Нет, шушукаются! Ее голос! Шепчет чего-то, слов не разобрать. «Да не бойся ты, мало ли кто бродит…» — дуднит мужской голос. Марчюс! Не умеет он вполголоса говорить. Марчюс… «Может, лошадь чья сорвалась…» Господи, он! Крейвенене больше не может…
— Откройте! — бухнула кулаком в оконную раму, но звук оказался до того гулким, что она оторопела. Проснулся пес у хлева, загремел цепью. Слава богу, что на привязи, подумала она, и снова бабахнула кулаком.
— Дверь откройте!
За окошком — тишина.
Пес метался у хлева; сорвется — живьем слопает, но Крейвенене уже вошла в раж.
— Может, оглохли, окаянные? — снова забарабанила кулаком по раме. — Марчюс! Выходи, Марчюс, я тебе говорю! Выходи, а то хуже будет!
Марчюс не ответил.
— Выходи!
Тишина.
— Ах вот ты как? Ну, погоди!
Крейвенене огляделась, но под рукой ничего не оказалось, и она побежала к дровяному сараю. Схватила полено — такое тяжелое, что сразу выпустила его из рук, — и в этот миг что-то сверкнуло в лунном свете у колоды. Топор! Она кинулась к избе.
— Последний раз говорю: выходите оба! Марчюс, тебе говорят!
Подождала, прислушалась.
— Марчюс!
И тогда Крейвенене подняла топор да что есть мочи ударила по окну. Затрещала рама, посыпались стекла, в избе завопил женский голос. А Крейвенене, словно ее за руку кто-то дернул, кинулась к дороге. Такой ужас ее охватил, что она бежала не оборачиваясь, бежала, пока хватило сил, а когда на опушке зацепилась ногой за ветку, рухнула наземь и лежала ни живая ни мертвая. Хотела умереть, молила бога прибрать ее сию же минуту, а то нету жизни и не будет никогда. Но господь терпеливо слушал и не торопился выполнять ее просьбу.
Малость отдышавшись, подивилась, что в руке по-прежнему держит топор. Так, выходит, и бежала с топором, будто убивица…
Полежала, посидела на мху, пока не стал трясти озноб, хотя по лбу градом катил пот. Снова шагала по самой середине большака через темный лес, вслушиваясь в угрюмый гул елей. В руке поблескивал топор. Шушукались ели, глядя на нее: смотрите, сестрицы, она ветки нам обрубит… прячьтесь, сестрицы, корни подсечет… верхушки отхватит… прячьтесь… Но топор не елям был предназначен. Она шла размеренным шагом — не быстро и не медленно, не останавливаясь и не оглядываясь, а добравшись до своей деревни, бегом пустилась лугами в сторону озера. Ледяная роса обжигала ноги, в галошах хлюпала вода, и Крейвенене, казалось, плыла в молочном тумане, загребая руками и размахивая топором.
Под кривыми ольшинами, уткнувшись носом в берег, стояла лодка. Цепь обмотана вокруг ствола ивы, заперта на замок. Где-нибудь в кусты засунуты весла.
Он всегда оставляет лодку тут.
Крейвенене забралась в нее и лезвием топора чахнула по днищу. Сейчас она продырявит ее! Марчюс, возвращаясь, сядет в лодку и искупается. Так ему и надо! Пусть побарахтается в студеной воде, может, поостынет, как квохчущая наседка. Да хоть бы и утонул — все равно жизни нету. Лучше уж одной горе мыкать, чем с таким, не приведи господи…
Звенело озеро, широко разносила удары топора ночь, будила деревню от первого сна. Крейвенене трудилась без устали, яростно, уже хороня утопленника мужа, и сама не заметила, как изрубила в щепы все днище. Не такой уж дурак Марчюс, чтоб сесть в лодку без дна… Постояла, опустив руки, на берегу, зашвырнула топор в тростник и заплакала.
Ждала его спозаранку. Посматривала на озеро, поглядывала на дорогу. В костел не пошла, даже в час обедни «Отче наш» не сотворила. «Погоди, попомнишь меня! Такое тебе устрою!..» — готовилась встретить Марчюса, слоняясь из угла в угол, — черная, измаявшись от бессонницы.