— Итак, парни, — наконец говорит Сокол, все время шедший впереди, — задача ясна? И попрошу без комедий. Ты, Ясень, отвечаешь за проведение операции.
— Слушаюсь, командир! — подтягивается худощавый бледный паренек и смотрит, словно спрашивает: «Почему мне…»
— А вы… Сокол?..
Сокол бросает взгляд на Панциря. Тот зыркает на него исподлобья и ждет. Не доверяет? «Слишком часто я остаюсь один, редко с ними советуюсь?» Но Сокол спокойно обводит взглядом свой отряд.
— Панцирь со мной. Исполняйте!
Отряд исчезает в густом ельнике, а Сокол идет в противоположную сторону. У него за спиной шуршат по траве тяжелые сапоги Панциря.
«Болван. Пожалуй, подозревает, что могу их выдать!.. Недостаточно им, что утверждаю любой их приговор… «Того-то за большевистскую деятельность — ликвидировать». Ставлю подпись, даже не спрашивая, что это за деятельность. Им ведь кровь нужна».
На опушке — редкие, чахлые кусты, за ними — поля. На большаке пусто, ни души. Какую-то сотню метров он проходит по дороге, словно подбадривая себя, и только потом спускается к речке. Пригорки, обрывы, ложбинки да густой ольшаник, растущий по обоим берегам Эглине, — отличное прикрытие, и Сокол шагает спокойно, как в старое доброе время, когда из школы он возвращался прямо по полям, срезая петлю дороги. Но эти шаги за спиной… Он оглядывается на Панциря, замечает в его руке поднятый немецкий автомат, видит холодные глаза с большими, светящимися в сумерках белками, и вдруг ему кажется: его ведут на расстрел. Это чувство пронизывает его, хватает за сердце ледяными пальцами, и Сокол на миг теряет равновесие.
Панцирь с первых же дней не понравился ему, а со временем вообще опротивел. Эти его рассказы об оккупации — как расстреливал и вешал, как выдирал золотые зубы, как пил водку и жрал немецкий шоколад — наводили ужас. Ему самому вроде бы тоже не столько приятно было это вспоминать, сколько хотелось подчеркнуть — вот я каков. Моя рука еще ни разу не дрогнула!.. Да уж, дрогнет… Сами немцы упрятали его в тюрьму за дебош, удрать он не успел, в богатое отцовское хозяйство тоже вернуться не мог — хорошо знал, чем это пахнет, и сразу же ушел в лес. Честь Литвы, судьба родины его меньше всего волновали. Он ненавидел каждого, кто мог при свете дня пахать поле, полоть огороды, ездить на базар или в костел, есть за столом, а ночью спать в постели. Словно их вина, что Панцирю надо скрываться. «Вот сволочи, лежат с бабами и детей плодят. Как полосну из автомата!» — ругался он, слоняясь вокруг хуторов. Наверное, он и Аиста… Сокол по сей день толком не знает, от чьей пули погиб Аист. Аист как-то обмолвился: не сложить ли винтовки, не взять ли в руки косу? Мол, если власти обещают помиловать, значит, и помилуют. Кто посмеялся, кто прикрикнул на Аиста, а Панцирь только пальцами прищелкнул. Вскоре он попросился отпустить его в деревню вместе с Аистом. Вернулся один. «Истребители Аиста ухлопали», — буркнул Панцирь. Сокол в глубине души не поверил. Да и по сей день не верит. А кому верить в его отряде?
Раньше слушали развесив уши, когда я рассказывал о Литве и свободе, о праотцах, их мужественной борьбе с врагами. А теперь только посмеиваются, гады. Этот самый Панцирь как-то сказал: «Хватит пороть чушь, командир, мы не дети, нам сказки не нужны…» Все, что они не могут потрогать руками, — сказки. Лишь кровь остается кровью. И чем больше крови, тем веселей: не зря сидят, борются!
Где же правда, за которую он мог бы держаться, которая осветила бы его разум, как лампа избу, чтоб все стало ясно и понятно?.. Он хватается за свою веру, как утопающий за соломинку, и долдонит: это долго не протянется… Имя Литвы не утонет в море большевизма, есть кому… Да-да, есть кому позаботиться о том, чтоб слово «Литва» прогремело на весь мир! И все увидят, что Литва не брошена на колени, что она жива и сражается… Готова сражаться до конца, она не сдастся… Он — командир отряда, командует своими людьми, но они его не понимают. Для них земля — начало всех начал… Сегодня же они вернулись бы к земле, если б не страх, и из страха они все больше пятнают себя кровью. Сокол не в силах их удержать. Колесо крутится, хотя он чувствует — не так все, не так… Что-то не так, если литовец убивает литовца, брат — брата, сын — отца… Это ли истинные враги, против которых следует сражаться?.. Сражаться против которых он ушел когда-то?..
Сокол невольно придерживает шаг, плетется, не видя ничего вокруг. В груди жарко, в горле — комок, ноги одеревенели; так и тянет присесть на кочку, полной грудью дышать прохладным воздухом полей и забыть свою судьбу, оставить ее где-то далеко-далеко… Кажется… кругом носятся дети, первоклассники, второклассники. Толкаются, резвятся на лужайке. «Дети, посмотрите, желуди, — говорит он. — Из желудей получается вкусный кофе…» Веснушчатая девочка плачет, подбегает, трет кулачком глаза: «Учитель, меня толкнули… Учитель… учитель…»