— Заснул, Сокол? — откашливается за спиной Панцирь, и Сокол, вздрогнув, сжимает автомат.
«Не будь милосердным самаритянином, — смеется он над собой, — не пробуй проповедовать братство и любовь, а то с ходу схлопочешь пулю в лоб. Если не от истребителей, то от своих. Ладно, не копайся в собственных потрохах».
Не первый такой приказ отдает он себе. Сколько раз уже отгонял воспоминания, обрывал мысли, сколько раз нес чепуху, острил, ругался последними словами. Лекарство, которым часто пользуешься, а то иначе… Говорят, в отряде Грома один парень сошел с ума, чуть всех в бункере не перестрелял. Успели его самого…
Шаги тяжелы, словно ноги внезапно сковала усталость.
— Куда идем, Сокол?
Куда они идут? Не скажешь ведь, что отлучился из отряда единственно для того, чтоб не видеть суда над новоселом? А может… Он то и дело вспоминает свою деревню — его эта деревня, его! — вспоминает свою ученицу Тересе. Повидает, разузнает новости. Ведь старая Юрконене — ходячая газета.
— Надо разведать положение в округе, — отвечает Сокол.
Высокие, кудрявые тополя хутора Маркаускаса, вонзившие вершины в черное небо, кажутся исполинскими штыками.
— Сокол, не пора ли проведать кукушонка? Андрюса, говорю.
Не первый раз Панцирь напоминает об Андрюсе.
— Никто не жалуется.
— Да новосел же!
— Спешка ни к чему.
— Будем ждать сложа руки, пока большевички нас самих не перещелкают? Дудочки, Сокол!
Сокол не отвечает, только морщится и, сгорбившись, крадется вдоль кустов.
В деревне лениво тявкает пес. От хутора Валюкене доносятся нестройные мужские и женские голоса:
— Иисусе, сын господень, внемли молитве нашей…
Они останавливаются, прислушиваются.
— Пусть мольбы наши до тебя долетят…
У Сокола перехватило горло, он задыхается — над его могилой никто не сотворит этой молитвы. Даже гроба не будет. Забросают землей: как околевшего пса… И креста на могиле не будет.
— Молятся, сволочи… А если б так пройтись из автомата по этому осиному гнезду?.. — Панцирь мрачно хохочет.
Сокол молчит. Он не себя пожалел. «Хуже всего погибнуть, не зная, дал ли хоть что-нибудь людям. Пока работал учителем, все было ясно. А теперь?.. Когда же ты снова войдешь в класс и скажешь: «Доброе утро, ученики»?»
У угла избенки он снова прислушивается. Внутри темно, огня нет. Хоть бы кто шелохнулся! Словно там ни души.
— Ты постой, я на минутку, — шепчет Сокол.
Подходит к двери, дергает за ручку и отступает в сторону. Кажется, проходит целая вечность, пока раздаются шаги, звякает крюк и скрипит дверь.
— Где ты так долго?..
Сокол делает шаг вперед, берется рукой за край двери, и Тересе, прислонясь спиной к косяку, еле слышно выдыхает:
— Господи…
Она ждала Андрюса. Она думала, это Андрюс… потому так широко распахнула дверь…
— Это я, Тересе. Не бойся.
Он слышит, как девушка ловит ртом воздух, словно захлебнувшись.
— Ты одна, Тересе?
— Од… одна.
Сокол перешагивает через порог и стоит у двери, глядя на Тересе, которая маячит в темноте. Она ждала Андрюса…
— А мать где?
— У Валюкене. Молится.
— И Андрюс там? — усмехается Сокол.
— Нет, он…
— Обещал прийти?
— Не знаю, ничего не говорил.
Андрюс сию же минуту может появиться. На дворе Панцирь… Прямо ему в лапы. А если Андрюс заметит Панциря и сбежит?.. И донесет?.. «Какого черта ты сюда пришел?»
— Вы присядьте, учитель.
Голос Тересе ровно такой же, как в те дни, когда он приходил навестить свою ученицу. Присядьте… «Почему она меня так называет — учителем? Я давно ей не учитель… Я вообще не учитель, и она это знает…»
Он кладет автомат на стол, нашаривает стул. Тересе садится на кровать. Шуршит сенник, скрипят доски.
Глаза привыкают к темноте, и он начинает различать предметы. У стены — лавка… плита… широкая кровать…
— Что нового?
Тересе молчит, потом вздыхает.
— Учитель…
Сокол понимает: Тересе хочет о чем-то спросить, но не смеет. Может, лучше будет, если она не спросит…
— Вы всегда мне говорили, учитель…
— Ты была любознательная девочка. Говори, Тересе.