Тересе швыряет новое полено. Сухие дрова с треском разгораются, пламя лижет ее пальцы, лицо. Тогда она сразу поняла, что это не Сокол говорит, но Панцирь сказал, его послал Сокол, очень важную вещь он должен сообщить. Вошел и сказал: Сокол приказал ему застрелить Андрюса. Этой же ночью, вот сейчас… И тогда все переплелось в один клубок: мольбы Тересе, чтобы Панцирь не убивал Андрюса, угрозы Панциря, его цепкие руки, потное лицо. А перед уходом Панцирь остановился у двери и бросил: «Хоть слово пикнешь — аминь! Ни Соколу, ни Андрюсу… Никому ни звука!..»
Она лежала, уткнувшись в подушку, и плакала. Временами ей казалось: это был сон, но смрад, заполнивший избу, возвращал ее к действительности, и она снова то рыдала, то всхлипывала, гнушаясь собой. Когда вернулась мать, Тересе хотела броситься к ней, все рассказать, но тело было свинцовое, она не могла тронуться с места.
— Ишь развалилась на постели! — заворчала мать, как только зажгла лампу. — Тересе, ты слышишь? — накинулась она на дочку. — Да ведь ты, корова, простыню как замарала! О, господи наш… Только что свежую постелила, а она дегтем, что ли, изножье изгваздала…
Тересе впилась зубами в наволочку, чтоб не закричать, и лежала ни жива ни мертва. Мать ворчала, сердилась, выговаривала Тересе: не пошла молиться, мол, сам черт ее обуял!
…Не черт ее обуял, нет. Просто она уже не прежняя… она другая, не та, что была раньше… давным-давно, и боится теперь поднять голову: Андрюс увидит и все поймет.
— Чего молчишь, Тересе?
— Лучше подождем, Андрюс.
— Нет?!
— Лучше…
— Сбеситься можно!
— Подождем, а? Столько ждали, поживем еще так. Будто нам не хорошо?..
Тяжелая рука соскользнула с ее плеч. Словно камень свалился. Но Тересе легче не стало. Только тяжелее. Еще тяжелее, если можно.
Андрюс сидит на лавке, уперся локтями в колени, потирает кулаками лоб. Слышно, как он дышит, словно смертельно уставший человек.
— Знаю! — вдруг выпаливает он. Говорит громко, даже кричит. — Знаю, почему не хочешь! Думаешь, не знаю? Не такой уж дурак. Вот почему! — орет Андрюс и тычет пальцем в винтовку. — Вот! Думаешь, ухлопают меня, а ты останешься… Ждешь, пока… Чего ждешь?
У Андрюса глаза лезут на лоб, Тересе еще не видела, чтоб он таким зверем смотрел. Но Андрюс снова опускает голову, снова трет виски кулаками.
— Нет уж! — трясет он головой. — Не возьмет меня холера. Не возьмет! Слышишь, Тересе, не возьмет!
Тересе не отходит от плиты. Обожгла руку, но боли не чувствует.
— Такая усадьба, столько земли, Тересе. Всего — завались. А сколько уходит на ветер. Недоделано, недосмотрено. Да и ты как чужими руками. Я не говорю, Тересе, что не работаешь. Ты работаешь, да еще как… Но ежели вместе, разом… Сама пойми, Тересе, ух как заживем!..
Андрюс говорит о хозяйстве и работе, говорит о жизни, о будущем. Тересе видит эту жизнь. Как на ладони видит она и Андрюса и себя.
— Удавлюсь я, вот что! — вскрикивает он.
Потом подбегает к Тересе, хватает ее за плечи и так стискивает жилистыми ручищами, что у нее в глазах темнеет.
— Не уходи, Тересе! Оставайся и будь тут. Живи!
Андрюс хрипит, целует девушку куда-то в затылок, и тут его охватывает стыд. Не размазня ведь, силы — хоть бревна швыряй, и за словом в карман не полезет — рубит что топором, а тут — стыд и срам! — вот-вот на колени бухнется перед девкой. Но что ему делать, как объяснить, чтоб Тересе поняла — тяжело ему без нее; ему мало видеть ее изо дня в день, он хочет ее иметь каждую ночь! Ведь с косовицы, когда на лугу, под вербой… ни разу больше… Все выскальзывает из рук, убегает…
Сумерки тяжелы, прилипчивы, и Андрюсу кажется, что они засасывают его, как вязкая глина, ног не вытянуть, и весь он погружается в это болото.
— Останься, Тересе.
— Что мама скажет?
Как маленькая. А может, это все отговорки? После того, как увезли Маркаускасов, ведь ни разу здесь не ночевала. И в ливень, и в пургу убегала к себе. Если б другая так… вот, скажем, Анеле… Анеле-то его ждет… Наверняка ждет, и Андрюс может показать… Он даже может сказать Тересе — раз ты так, то я знаю дорожку к такой, которая не прогонит… Мало мне тех крох любви, которые я краду, словно вор, — то в половне, то в вишеннике, то у ржаного поля.
— Хорошо, — кивает головой Тересе. Она снова ворошит угли. — Хорошо, Андрюс.
— Ты остаешься?
— Остаюсь.
Андрюс садится, вцепившись руками в столешницу, и смотрит перед собою, не зная, что же теперь делать. Потом вспоминает, что за шкафчик он когда-то засунул бутылку. Достает, ставит на стол, потирает ладони.