— Чего стоишь? — ворчит Кряуна. — Могла колбасы снять.
Анеле заливисто смеется.
— А ты помнишь, ха-ха-ха!.. Помнишь, ха-ха-ха… — Она просто задыхается от смеха.
— Хватит ржать! — обрывает ее отец. — Стой тут. Держи.
— Ха-ха!
— Ты держишь или нет? А теперь неси! Постой, скиландис еще прихватишь.
В одной руке — шейка и окорок, в другой — увесистый скиландис, Анеле едва волочит все эти копчености, тут не до смеха.
Кряуна снимает последнюю полть сала, забрасывает за спину, потом осторожно берет жердочку с нанизанными на нее колбасами и вперевалку шлепает по двору.
С порога избы отзывается жена:
— Отец, скажи Анеле, чтоб муки для клецек прихватила!
Кряуна кладет полть на горку шматов сала — аккуратно разложит завтра, при свете, дает ключ от амбара Анеле, а сам возвращается к коптильне. Собирает еловую хвою, ворошит палкой золу.
— Все? — спрашивает Анеле.
— Подбедерок возьми. Завтра на нем борщ сварите.
Хлопает дверь, щелкает замочек. Кряуна внезапно оглядывается.
— Видела? — шепчет он. — Кто-то у забора был! Кого тут черт?..
И Кряуна вздыхает с облегчением, увидев Андрюса. Вытирает ладонь о штаны и радостно сует ему.
— Молодец, что зашел! Давно носу не кажешь, можно подумать, обиду затаил.
— Не до хожденья теперь. Здорово, Анеле.
У Анеле обе руки заняты, она только локтями поводит и кивает головой на дверь.
— Заходи, согреешься.
— Да не знаю я… Разве что на минуту.
Над столом висит керосиновая лампа. Язычок пламени то и дело приседает, словно ему душно под закоптелым стеклом.
Мужчины садятся за длинный стол и расстегивают полушубки. Анеле убегает в чулан снимать отцовы штаны и возвращается в новой вязаной кофте — вся легкая, живая.
— Женщины, закуску! — командует Кряуна. — Или ты ужинал?
Андрюс только рукой машет.
— Да уж тебе не сладко. Нешто жизнь без бабы? В избе не прибрано, кушать не подано, исподнее не стирано.
— Андрюс не для того жену возьмет, — откликается Анеле, шаря в посудном шкафчике.
— Думаешь, на одно погляденье. Приклей тогда к стене газету с карточкой комсомолки и гляди себе на здоровье, на что тебе жена!
— Ты скажешь!..
Мужчины громко хохочут.
На столе появляется щербатая тарелка с нарезанным отварным мясом, огромный, что жернов, каравай хлеба. Кряунене приносит из сеней миску соленых огурцов и говорит, что весной огурец не тот — водянистый, дохлый, одна кожура.
Бутылка из зеленого стекла наполнена по пакляную затычку. Кряуна откупоривает ее и, шваркнув паклю под лавку, наливает себе самогону.
— Выпьем, Андрюс. Такая жизнь, будь она проклята…
— Выпьем.
— Будь здоров!
— На здоровье.
Теперь поднимает стопку Андрюс. По пальцам катятся желтоватые капли самогона.
— Чего не присядешь, Анеле?
— Вот кастрюлю отскребу…
— Садись, раз человек просит! И ты, мать, присаживайся.
— Никуда не денется эта отрава.
— Вот куриная голова! Ты дерни, Андрюс, и на закуску налегай.
Андрюс обводит взглядом большую теплую комнату, видит стол с закусками, огонь, весело потрескивающий в плите, и перед глазами ни с того ни с сего возникает Аксомайтене. Мотнув головой, он опрокидывает стопку, смывая неприятную картину. Берет огурец, откусывает; рассол брызжет на подбородок и отвороты полушубка; поддевает вилкой кусок мяса, отламывает от каравая кусок хлеба.
— Ешь да пей, пока есть чего, — дело говоришь, Кряуна. Как знать, что нас завтра ждет…
— Завтра иначе запоем, Андрюс, — усмехается Кряуна и затягивает козлетоном:
Но тут у него не хватает духу, и, засипев, он кончает шепотом: