— Вот бумага, вот ручка… Кто первый? — уже который раз хриплым басом спрашивает рыжий парень за столом.
Парень неуверен (или просто желает постращать собрание?!), и это не по душе Юргису Наравасу. Он поворачивается к парню спиной, удобней устраивается на стуле, облокачиваясь на край стола. Смотрит на односельчан. «Вместе ведь росли, гуляли на вечеринках, делились бедами и секретами. Знакомые лица! Но почему они отворачиваются, прячут глаза? Почему одногодки и мудрые дяди твоего детства отгородились от тебя стеной? Кто воздвиг эту стену — чья-то злобная рука или ты тоже вмуровал в нее кирпич?..»
— Почему молчите, товарищи? — Парень теряет терпение.
В классе школы накурено, хоть топор вешай. Люди съежились, ушли с головой в воротники полушубков и сермяг, словно ждут, что вот-вот им на головы рухнут тяжелые потолочные балки.
— Возможно, вам что-нибудь неясно? — снова спрашивает тот.
— Яснее некуда, — пыхтит в усы Скауджюс.
А Валюкене ерзает на лавке и потом кричит:
— Окно откройте, а то и задохнуться недолго, так навоняли!
— Прошу повежливее! — наставительно говорит парень.
У Андрюса кружится голова, лоб покрывает испарина, а мысли рвутся на куски, словно траченные молью нити, слова то всплывают, то снова куда-то деваются.
— Тебя, Андрюс, зовут. Тебя, Марчюлинас.
Андрюс поводит плечами, словно пытаясь сбросить с плеч невидимый груз, и не знает, как тут быть.
— Чего? — переспрашивает он.
— Встань! — ворчит кто-то рядом.
— Вот наш товарищ, который гнул спину на мироеда, которому советская власть дала землю. Это наш сельский активист! Так вот, товарищ, скажи бедняцкое слово своим односельчанам!..
Андрюс снова поводит плечами и окидывает взглядом море шапок, простоволосых, лохматых мужицких голов и клетчатых бабьих платочков.
— Да что тут говорить? Говорить тут нечего…
— Что ты лично думаешь о сельхозартели?
Андрюс только теперь замечает, что все смотрят на него. Вся деревня уставилась на него. Чего они хотят? Одобряют? Осуждают? Ждут? До поры до времени — ждут. «Тебе еще туда-сюда…» — сказал вчера Кряуна. Не свою — всей деревни мысль высказал. Тебе еще туда-сюда… А как же, они хозяева, откуда им знать, какой ценой Андрюс купил эту землю!
— Подойди-ка поближе. Ну выходи, выходи, товарищ!
Андрюс продирается сквозь толпу.
Люди за столом оживляются, Юргис Наравас подбадривающе улыбается ему усталыми глазами.
Андрюс берет ручку, макает в пузырек с чернилами. На лист капает черная клякса. Словно смахивая хлебную крошку, он размазывает ее ладонью и, смутившись, краснеет.
Глаза соседей буравят его почище сверла, и Андрюс чувствует боль во всем теле. Да-да, нешто свое отдает? Чужое! Чужое имущество запродает, чтоб у него руки отсохли. Ему ли понять, что он хоронит всю деревню, обычаи и веру? Ему ли понять, что такое посеять зерно и ждать, когда заколосятся хлеба, и почувствовать вкус первого куска свежего хлеба — он как плоть господня… Все это — твое. Твое, человек! Ты посеял, ты сжал, ты и ешь вместе с твоими детьми. А вот поставишь подпись, и всему этому конец. Сам все закопаешь в глубокую яму. А что останется? Ради чего жить?
Серый листок дрожит перед глазами Андрюса, расплывается, на нем как бы борозды пашни. Екает сердце и перехватывает дыхание. Андрюс ловит воздух ртом, решительно трясет головой и встает из-за стола. Пальцы выпускают ручку, и она вонзается пером в стол.
— Кулацкий хутор жалко, а? — спрашивает парень за столом.
— Вам-то хорошо глотку драть…
— Мы не глотку дерем, товарищ, мы разъясняем!
— А принуждать не имеете права!
Лицо парня наливается краской, глубокий шрам на щеке синеет.