Ноги Андрюса наливаются свинцом, и он останавливается посреди поля, оглядывается: кругом непроглядная ночь, черное и низкое небо нависло над ним, словно накрыли его горшком. Никак забрал левее, вон где тополя маячат. С чавканьем бредет по бороздам пашни, спотыкается о кочки и камни. В ложбинках снегу по пояс, не пройти. Лоб под шапкой вспотел, спине жарко, весь он пышет жаром, как натопленная печь.
Нет, это чужой ольшаник, деревья рослые и густые, — лес, не кусты! А ведь тут вроде бы… Вот те и на! Вон где огонек мигает, наверно, у Кряуны… К Кряуне Андрюс не зайдет, он еще не забыл вчерашнего его слова: «Задарма получил, задарма отдал…» Умничает, холера. Все эти умники сидят, будто в штаны наклали. А когда Аксомайтене записалась, встали и два, что у самого леса живут, и еще два, что огородами пробавляются. Что им! Терять им нечего, за душой — ни гроша. А получить думают из тех же закромов, поровну будут с другими черпать.
«Куда же этот огонек делся? Никак бес за нос водит! Виданное ли дело — в своей деревне заблудиться! В своей деревне, говоришь? Но ты же в ней один… Дом и то не находишь. А может, его уже нету? Так недолго были у тебя дом и земля. Все так недолговечно. Мелькнуло и пропало.
Зайти бы на какой-нибудь хутор, постучаться бы и спросить дорогу! Но откроют ли тебе? Нет, лучше уж самому плутать по полям — своя же деревня…»
Смертельно усталый Андрюс бродит, обливаясь потом, по полям, как призрак, то, до боли напрягая зрение, высматривает свой хутор, то забывается и думает, думает без конца. Когда наконец натыкается на клокочущую речушку Эглине и понимает, где он, нет сил даже обрадоваться — таким же медленным, усталым шагом бредет он к своему ольшанику.
На краю белого поля останавливается, оглядывается кругом. Чернеет межа, ветер сдул с нее снег. Андрюс делает восемь шагов в глубь своего поля. Да, вот в этом месте закопана. «Это моя земля. Восемь гектаров. Дала советская власть». В горле першит. Андрюс берет мерзлый ком земли и растирает пальцами. Мерзлая земля крошится, как черствый хлеб.
«Задарма получил, задарма отдал», — тоскливо шепчет кто-то ему на ухо.
Не задарма получил. Уплачено за нее. Еще как!
«Земля Маркаускаса…»
«Моя!»
«Маркаускаса…»
«Моя! Моя она, земля!»
Поднимает увесистые кулаки и грозит ими невидимой в темноте деревне.
Утром Андрюс запрягает Воронка и затемно уезжает в город. Заходит в волисполком, кладет на стол винтовку и говорит:
— Забирайте. Не надо. Ничего мне от вас не надо.
— Как прикажешь понимать?
— А вот так — не надо.
— С бандитами снюхался? А может, сам в лес собрался?!
— Да хоть бы в лес…
— Что?!
— Хоть бы в бандиты, а не надо. Если и землю… и все… то не надо…
Голос Андрюса дрожит.
— Я жить начинал, а вы… А я-то думал…
Андрюс поворачивается уходить, но видит на пороге парня с автоматом.
…Когда Андрюса через всю базарную площадь ведут в дом из красного кирпича, звонко ржет лошадь, привязанная к телеграфному столбу. «Клеверу не бросил, — думает Андрюс. — Пока не выпустят, скотине тут голодать!»
В крохотное, забранное решеткой оконце под потолком уже в четвертый раз заглядывает солнце, его блики пляшут на искрошенной бетонной стене. Андрюс по-ребячьи протягивает озябшую руку к лучам, словно хочет согреться. Но солнце гаснет, и рука бессильно повисает.
«С каких пор поддерживаешь связь с бандитами?»
«Кто заходил? Назови имена!»
«Сокола знаешь? Сокола!»
«Нам все известно, и лучше тебе сразу…»