Андрюс злобно озирается. «Гляди на меня, холера! Смотри, сколько твоей душе угодно. Смейся на здоровье! Все-таки моя взяла! Моя! Ты слышишь, а? Я з д е с ь! А ты — ничто. И твой хутор — ничто, и все тут — ничто…»
У дровяного сарая в колоду загнан топор. Андрюс выдергивает его, легко, словно кленовый валек, подбрасывает в руке. Подходит к тополю, растущему под окном, и замахивается. Словно сила бьет через край, он без устали орудует топором. Летят щепки, но злость не проходит, так и прет откуда-то изнутри, рвется наружу. Он рубит, рубит… А дерево толстое, в два обхвата, с наскоку такое не свалишь. Андрюс в сердцах сплевывает и медленно направляется в сад. На раскидистых ветвях яблонь то тут, то там висят гнилые прошлогодние яблоки. Густой вишенник, частый сливняк. И отсюда глядит Маркаускас. Андрюс сшибает топором сук антоновки и замечает ульи. Какого дьявола они тут место занимают! Пчелы перевелись, ну их! Андрюс приподнимает крышку улья. Запах воска. Хвать! — обухом по петлям, и крышка летит наземь. Потом — лезвием по сухим еловым доскам. Они раскалываются легко, как лучина, и Андрюс без устали машет топором.
— Андрюс! Андрюс!
Голос такой, будто случилось несчастье.
— Андрюс!
Андрюс поднимает голову, проводит рукавом по лбу.
— Почему ты ульи-то?..
Андрюс смотрит на груду досок, на изрубленные рамы с полосками желтого воска и сотами, и горько улыбается:
— Сама сказала, дров нету.
Тересе бежала что есть мочи и теперь тяжело дышит, положа руки на большом животе.
— Пускай стоят ульи, Андрюс…
— Хорошие дрова будут! — говорит Андрюс и, подойдя к следующему улью, бьет по крышке топором. — Или ты Маркаускаса ждешь? — спрашивает он, не оборачиваясь. — Может, его добро стережешь?
Тересе, повременив еще немножко, уходит, то и дело вздрагивая от стука топора.
Отскочивший брусок свистит мимо головы, и мысль о том, что по своей глупости он мог лишиться глаза, остужает пыл Андрюса. Он сбрасывает досочки в кучу, прислоняет к ней топор.
В деревне слышно дребезжанье колес телеги, лает Скауджюсов пес.
Андрюс смотрит на пустую дорогу.
На столе дымится завтрак.
— Присаживайся, Андрюс, — приглашает Кряуна.
Сглотнув слюну, Андрюс качает головой.
— Да я уже. Только что.
— Не обидь, зятек.
Анеле бросает на стол ложку, подбегает к Андрюсу, хватает за рукав.
— Присаживайся, Андрюс. Отец и рюмочку найдет… Ты поищи, отец, ладно?
Андрюс стряхивает цепкие руки Анеле и садится на лавку у двери.
— Тащишь, как маленького! — сердится он. — Сказал — нет, так нет. Не затем пришел.
И Кряуна осаживает дочь:
— Да не тяни ты душу! Только-только вырвался у них из когтей, а ты пристаешь к человеку.
Анеле поворачивается на месте, мелькнув из-под подола платья голыми коленками, и, вернувшись к столу, налегает на миску.
— Вот, значит, зятек. Забирают ни за что и держат. Да еще кого — тебя! Кабы со мной такое, зятек, я не знаю, я бы не выдержал… Сам не знаю, что бы сделал!
— Ничего бы ты не сделал, Кряуна! — бросает Андрюс и снова сглатывает слюну: от сытного духа щей, кажется, кишки скрутило. Потом ухмыляется: — Разве что в штаны наклал бы.
Кряунене отодвигает миску.
— Не будь свиньей, Андрюс.
Андрюс смеется, он доволен, что бросил это Кряуне в лицо. Зятек да зятек!.. Какой он ему зятек, холера? Сдалась ему эта Анеле… «А Тересе?» — спрашивает вдруг какой-то голос, да так явственно спрашивает, что Андрюс вздрагивает, испугавшись этого незнакомого голоса.
— Записался! — Андрюс впивается взглядом в лицо хозяина и видит, что у того дергается щека.
— О чем это ты…
— Записался или нет, спрашиваю?
— В колхоз-то? Записался, Андрюс. Как не записаться, ежели все записываются.
Кряуна садится поудобнее, облокачивается на стол.
— Я вот что тебе скажу, зятек: иначе не будет, а только по-ихнему! Бросишься, как лягушка на косу, — зарежут. А пойдешь туда — авось надсмотрщиком поставят. Ты не смейся, тебя-то могут поставить, Андрюс, у тебя жизнь такая — бывший батрак. Бригадиром сделают, кладовщиком, не рядовым. Все ж к закромам поближе. Амбарная мышь с голоду не дохнет.
Андрюс встает, большими ладонями комкает обвисшие полы пиджака.