— И поешь же ты, Кряуна. Как соловей.
— Это уж как умею, Андрюс. А сказал, что думаю. И еще скажу: ты не думай, что из города для колхоза начальство привезут. Кого-нибудь местного поставят. Я уже справлялся, как в других местах. Не будь дураком, Андрюс, пока не поздно…
— Так вот почему я тебе нужен! Зятек в начальниках, и тестю жизнь!
— Андрюс! Я тебе добра желаю, а ты…
— Спасибо! Спасибо большое! — Андрюс так и давится этим вежливым словом и буравит взглядом всю троицу, ужинающую за длинным столом.
Но Кряуна не допустит, чтоб какой-то придурок… голоштанник… батрак в него дерьмом кидал. Ты, значит, к нему всей душой, а он в тебя — камень?! Ну, хватит!..
— Так вот что я тебе скажу, Андрюс Марчюлинас, — Кряуна водит натруженными пальцами по столу, толкая то нож, то вилку, то ломоть хлеба. — Уходи!.. Уходи-ка ты к этой своей Тересе. Заделал ей ребенка и уходи. Бери ее, голодранку, и живите. Два сапога пара!
Андрюс, сам того не чувствуя, хватает стоящий у плиты тяжелый табурет и поднимает над головой. Кряуна белеет как мел, горбится, глаза у него на лоб лезут.
— Господи, ведь убьет! — визжит Кряунене.
Со страшной силой швыряет Андрюс табурет на пол и уходит в дверь.
Яростно тявкая, собачонка провожает его за ворота.
6
Не зря говорят: одна беда не беда. Андрюса прижало со всех сторон. Так прижало, что деваться некуда. Возвращаясь от Кряуны, встретил на дороге Валюкене. «Куда эту дохлятину тащишь?» — спросил Андрюс. «Да на ферму, пропади она пропадом! Ну, ты!.. — завопила Валюкене и пнула башмаком корову со зла в бок. — Ладная коровушка, бойкая… Господи, всю ночь кровавыми слезами плакала». Тощая, с ввалившимися боками коровенка едва волочила ноги, казалось, она вот-вот упадет в канаву и не встанет. Встретил Андрюс и Скауджюса. Тот не торопясь, то и дело останавливаясь, ехал на дребезжащей телеге. Полуживая кляча с трудом тащила телегу. На дне — плуг с отломанными рукоятями, деревянная допотопная борона. «Инвентарь везу! Пускай подавятся, ведь не жалко… И кобылку оставлю. Не лошадь, а клад!» — нахваливал Скауджюс, как цыган, а Андрюс так и лопался от злости. Падаль в колхоз ведут, а хорошую скотину припрятали. А то зарежут или продадут. Но тут как будто рукой сердце сжали. А ты что повезешь? Какую скотину, какой инвентарь? «Я подписи не ставил!» — вслух сказал Андрюс. Ведь подумать страшно, что творилось у него в душе. Да что там в душе — по всей деревне, на всем белом свете творится черт знает что.
Одна беда не беда, это уж точно.
Тересе вот-вот родит. Как дальше жить-то? И с кем жить? Он знал — не только Кряуна, все бабы в деревне трезвонят: Андрюс попользовался и теперь не берет девку. Как им рот заткнуть? Не крикнешь: не моя работа, бандита. Да и кто поверит-то! Еще не дай бог дойдет слух, куда не надо, и снова начнут таскать. Жениться на Тересе! Именно теперь, после всех ее рассказов. «А могла ведь и помалкивать. Давно бы за тебя выскочила, и у тебя бы рос ребенок бандита. И никогда бы ты правды не узнал. Тересе тебя не обманула и стала ли она от этого хуже?»
Андрюс бродил, как пес с подбитой лапой, облизывал раны, но они все равно горели, словно их посыпали солью. Забивался в дальний угол, чтоб не попалась ему на глаза Тересе — казалось, так легче будет принять решение. И чем больше он думал, тем больше лез в голову тот осенний вечер и мерещились Панцирь с Тересе на постели. Андрюс вскакивал, словно наступив на гвоздь, скрипел зубами, сжимал кулаки. «Он бы тебя застрелил тогда», — сказала Тересе. «Отбрехаться хочешь? А то как же… Сама к нему на шею бросилась и теперь сочиняет!
Эх, одна беда не беда…»
Запрягает лошадей в пружинную борону и трогает в сторону поля.
День солнечный, ясный, от ольшаника дует свежий южный ветер, донося запах бухнущих почек и гнилой листвы. Серая осенняя пашня потрескалась, пошла комьями, тоскует по семенам.
Андрюс опускает рукоять бороны, погружая зубья в грунт.
— Поше-ол!
Над головой, следуя за пахарем, заливается жаворонок, а Андрюс бредет по вязкой пашне от луга до клеверища и от клеверища до луга. Здесь гектары Андрюса, те восемь гектаров, которые отмерила ему советская власть, а за межу он и носу не сунет, хоть зарасти эти лишние га травой или ольшаником. Пускай эти га колхоз, да, пускай забирает! И какого черта он надрывался и осенью такой участок перепахал? Не сеять ему там, это уж как пить дать, не сеять. Говорят, в других уездах вот так и началось — на лошадях да на тракторах кинулись бесхозные хутора обрабатывать. Заявятся они и сюда, на Маркаускасов хутор. Вчера, что ли, трактор по деревне прополз. Только-только колхоз объявился, а нате вам, трактор! Власти помогают. Говорят, всякие машины дадут. «Трактор поле вспашет, самолет засеет», — звучит в ушах песенка, и Андрюс мотает головой, отгоняет ее, хочет думать про другое, но все равно слышит: «Трактор поле вспашет…»