— Поше-ол! — огревает кнутом лошадей, и те, проснувшись, переходят на рысцу; Андрюс едва поспевает за ними.
«Трактор поле вспашет…»
Вот холера!
Тпрукнул на лошадей, решил покурить. Что-то блеснуло у носка сапога. Нагнувшись, берет в руки винтовочный патрон. Давно ли все поля были усеяны пулями и гильзами. Если б взошли все эти патроны, сейчас здесь непролазная чаща была бы. Как-то Андрюс опахивал картошку и вывалил плугом мину, большую, как сковорода. Взял в руки, подержал. Бабы с криком бросились врассыпную. Тогда и Андрюс испугался. А сколько окопов забросал землей, и во всех полно было патронов да пустых гильз. Война. Но кончилась ли она, война-то?
Андрюс выламывает пулю из гильзы и зашвыривает подальше.
«Трактор поле вспашет…» Опять! Так и сбеситься недолго…
— Андрюс, обедать не пойдешь? — зовет Тересе издали, с проселка.
Андрюс смотрит на нее искоса и не отвечает. Прикрикнув на лошадей, взмахивает кнутом. Доборонит и приедет, сколько там осталось… Но почему Тересе о нем заботится? Да и вообще — какого черта она является сюда, в его дом, когда сама… после того, как Андрюс с ней так?..
— Обед! — еще раз напоминает Тересе, обводит взглядом по-весеннему пустынные поля и медленно бредет назад.
После обеда Андрюс кладет на дно телеги три мешка ячменя, легкую борону и, сев на грядки, выезжает в ворота.
Андрюс, не скупясь, черпает горстью ячмень из лукошка и, широко размахнувшись, рассыпает по пашне. Горсть в горсть, взмах во взмах, словно взвесил или отмерил. Всегда он любил эту работу, она напоминала ему богослужение в храме. «Легкая у тебя рука, Андрюс, быть тебе хозяином», — сказал как-то Маркаускас. Вот и стал… Не успел руки-ноги согреть, и опять… Но ведь он еще не записался, до поры до времени тут все его, Андрюса. Его гектары, его лошади, и коровы в хлеву, и весь хутор, и… Его, Андрюса, все, еще видно будет, спешить-то некуда, можно все как следует прикинуть. «Но чует сердце — недолго тебе прикидывать. А может, оно и лучше было бы…» Сбивается с шага, пропускает взмах, сердито опускает голову, крепко зажмуривается. Постояв немножко, снова трогается враскачку.
Крупные зерна мягко опускаются на черную землю, оплодотворяя ее, чтобы она родила и взлелеяла жизнь.
— Чего это со мной, ума не приложу… Такая слабость, ноги подкашиваются.
Словно Андрюса кипятком ошпарили. Он зыркает исподлобья на Тересе, которая сидит на краю кровати. В вечерних сумерках не видать ни глаз, ни лица — мерно раскачивается большая тень.
— То схватит поясницу, то отпустит…
Андрюс швыряет на пол сигарету, аккуратно растирает каблуком и облокачивается на стол. Со стола не убрано, как ужинали, так все и стоит. Он один ужинал, Тересе так и не присела. Вроде бы не присаживалась, он не помнит, хоть ужинал-то полчаса назад.
— Видать, начинается…
Андрюс встает, ищет фуражку, но на крюке ее нету. Куда он ее дел?
— Так я лошадей запрягу…
Тень на кровати беспокойно шевелится:
— Зачем лошади-то?
— К девкам поеду! — с издевкой бросает Андрюс, но тут же спохватывается: — Дуреха! К доктору отвезу.
— Может, рано еще, Андрюс… Пока ничего, терпеть можно. Да и куда тут на ночь глядя… Завтра или послезавтра.
— А вдруг надо?..
— Завтра видно будет, Андрюс.
Андрюс снова садится на лавку. Чего он тут торчит? Вечер уже, смерклось. Раньше Тересе в такую пору уходила в избенку, и Андрюс ложился на широкую хозяйскую кровать. Теперь на краю кровати сидит Тересе. Не Тересе — черная тень.
— Ты не ходи никуда, оставайся. Я в чулане лягу.
Тересе не отзывается, только садится удобней, уцепившись обеими руками за изножье кровати, и кладет на руки голову.
Возле хлева тявкает пес, потом замолкает.
— Я умру, Андрюс.
Андрюс вздрагивает.
— Вот дура!
— Я жить не буду.
— Говорю, не дури.
— Пускай меня похоронят… Белое платье в сундуке… И ботинки… Все там, весь свадебный наряд…
Андрюс вскакивает, без толку переминается у лавки. Ему душно в избе… Да еще эти дурацкие разговоры.
— Закладывать лошадей или нет?
— Не стоит, Андрюс, завтра видно будет.
Голос у Тересе ласковый, дрожащий, Андрюсу невмоготу его слушать, и он выходит. Слоняется по двору, подумав, проверяет дверь хлева. Заперта. Говорят, у Делтувы обе лошади ночью пропали. Видать, воры. В ворах недостатка не было и раньше, а что говорить теперь. Собаке яду зададут и знай хозяйничают. Ветер скрипит дверью гумна — перекосилась, на одной петле держится. С гумна уносить нечего, разве что охапку соломы. Скоро и солома никому не нужна будет. Когда станут миром жить, поля сольют воедино, а скотину в один хлев загонят — на что тогда корма, на что лошади?.. «Трактор поле вспашет…» — вспоминает Андрюс песенку. Она преследует его, никак он от нее не избавится. «Завтра с утра ячмень посею, а после обеда… — Андрюс старается думать только об этом, но тут же налетает другая мысль: — Завтра же Тересе отвозить, забыл? А вдруг завтра еще нет… Может, и перетерпит, поймешь баб… «Я умру…» Последняя дура, черт-те что выдумает. Лучше б прикинула, куда денется с дитем, как жить будет. Нужна она мне, что мертвому припарка, не потерплю, чтоб под ногами этот ублюдок путался… Но в чем она виновата? Ах, не виновата?! «Трактор поле вспашет, самолет засеет…» Надо наружную дверь на крюк закрыть. С какой стати я Тересе свою кровать уступил? Это Маркаускасов кровать. Нет, моя, я на ней сплю. А сейчас — Тересе. Ну и пускай. Эту ночь. Эту ночь, но не больше. А теперь — спать. Заснуть и спать».