— Сокол!
— В лес… В лесу, — отзывается Сокол и ждет чуда.
— Тьфу! — Панцирь сплевывает под ноги Соколу. — И чего канитель разводить? Нет, я не вытерплю! Марчюлинас, говори, где тебя кокнуть?
Андрюс не чует под ногами земли. Словно не его ведут, не к его спине приставлен автомат. Он идет там, за плугом, или сеет ячмень, а здесь не он, здесь страшный сон, и пора бы проснуться; просыпайся поскорей, Андрюс, уже занимается утро, пора задать лошадям овса…
— Марчюлинас, ты слышишь, что придумал командир? А по мне, так не стоит тебя мучить. Трах-тарарах, и ты счастлив, Марчюлинас.
Голос доносится издалека, с того света, и Андрюс тщетно пытается проснуться, разорвать сонные веки и сказать: «Сегодня будет погожий день…» Наконец он приходит в себя: кончаются поля деревни, и ухабистый проселок, обогнув бугор, исчезает в молодом лесу.
Деревянный крест на склоне бугра замечают одновременно и Андрюс и Панцирь. Но Панцирь произносит вслух:
— Крест! — Помолчав, добавляет: — Так вот, сегодня страстная пятница!
— Пасха, — икая, говорит Ясень, а Панцирь, хохотнув, взбалтывает фляжку. В ней — ни капли.
— Сокол! — Голос у Панциря с хрипотцой. — Тут! — Он останавливается и резко повторяет: — Тут!
Отряд сбился в кучу. Сокол обводит взглядом пустынные поля. Его руки трясутся. Чуда нет. И не будет. Есть только Панцирь. Как и два года назад — приказывает он…
— Читай приговор, Сокол!
Андрюс смотрит в землю; в горле стоит комок.
— Так-то, Марчюлинас. — Сокол замолкает на минутку и говорит: — Ты изменил своей родине Литве…
— Зачем красивые слова, Сокол?
«И правда, мы уже не верим в эти слова, — думает Сокол. — Они вязнут в зубах, эти красивые слова».
— За большевистскую деятельность Андрюс Марчюлинас приговаривается…
— На крест его, сволочь этакую! — вдруг вскакивает Панцирь. — На крест!
Слова звучат громко, как удар грома, сам Панцирь, испугавшись, замолкает и моргает белыми, остервенелыми глазами.
— Рехнулся! — Голос Сокола доносится, как из-под земли.
Панцирь, сделав шаг, делает и второй. Помолчав, он разражается торжествующим смехом.
— А почему бы большевикам не иметь своего святого? Своего Христа! Распять эту сволочь!
— Хочешь крест осквернить?
— А ты посмотри, Сокол, кто его осквернил. Все святые сорваны с креста.
Сокол не поворачивает головы; он и так знает, что на нем нет уже крохотной часовенки, деревянного Христа, вырезанного руками старого Нараваса; не это главное — он сам больше не верит в бога, не верит в Христа, — можно ли верить, если выбрал этот путь? Может, Панцирь верит? Или Ясень? Может, эти два? Они давно убили веру, еще до того, как пустили первую пулю в человека.
— Чего тянем? — недовольно говорит Ясень. — Или так, или сяк!
— На крест! — Панцирь задыхается от злобы. — Пускай видит деревня, как мы с большевиками…
— Деревня от нас отвернется.
— Скажешь, не отвернулась еще? Зато страху сколько будет! Это все, Сокол, что нам остается.
— Осталось, Ясень.
Ясень отстегивает от ремня фляжку. Сокол откидывает голову и жадно пьет.
Со связанными за спиной руками, свесив простоволосую голову, Андрюс глядит на них исподлобья, и его душит бессильный гнев. «Только-только начал жить, и вот уже конец! И глаза застят землей… А может, твои глаза всегда застила земля, и ты ничего не видел, только ее?!»
— Чего пялишься? — не выдерживает Панцирь — глаза Андрюса пронизывают его.
— Это не мне приговор. Вам! — раздельно произносит слова Андрюс и снова крепко сжимает посиневшие губы.
Панцирь, крякнув, бьет прикладом Андрюса по голове. Андрюс падает, и все уплывает куда-то, удаляется, исчезает.
— Ясень! — командует Панцирь, при помощи долговязого они хватают Андрюса под мышки и тащат к кресту.
Сокол стоит на дороге, втянув голову в плечи и крепко сжимает в руках автомат. Потом оборачивается на деревню. «Там, где белеют березы, — школа, твоя бывшая школа; за первой партой сидел когда-то Алексюкас Астраускас и слушал легенду об основании Вильнюса, о героических защитниках Пиленай… Алексюкас, который когда-то прильнул к твоему плечу, когда вы на дребезжащей телеге возвращались из экскурсии. Он верил тебе, он повторял твои слова. Ты позвал его в лес, да-да, ты… Теперь этот Алексюкас — Ясень; вместе с Панцирем они распинают человека, а ты молчишь…»