Исключения из великорусского состава этой команды были весьма немногочисленными и далеко не на главных постах. Среди них — некоторые руководители Эстонии из близкого к Ленинграду Таллина (например, Арнольд Мери, первый эстонец, ставший в 1941 году Героем Советского Союза) и ряд этнических евреев, главным образом в средствах массовой информации, например, Давид Заславский, бывший меньшевик-бундовец, в 1917 году популярный петербургский журналист и противник большевиков, а в 1930—1940-е годы — один из ведущих сотрудников «Правды».
Спустя десятилетия выжившие очевидцы настроений и соотношения сил, сложившихся и менявшихся на Олимпе советской власти, не раз отмечали русофильские настроения ждановской команды. Так, Молотов почти мимоходом упомянул, что в связи с ними «был какой-то намёк на русский национализм»{541}. Анастас Микоян, рассказывая о Николае Вознесенском как о «грамотном, образованном экономисте», высказался более определённо: «…Как человек Вознесенский имел заметные недостатки. Например, амбициозность, высокомерие. В тесном кругу узкого Политбюро это было заметно всем. В том числе его шовинизм. Сталин даже говорил нам, что Вознесенский — великодержавный шовинист редкой степени. "Для него, — говорил, — не только грузины и армяне, но даже украинцы — не люди"»{542}.
У Микояна были свои счёты с Вознесенским, оба занимались вопросами экономики, нередко были жёсткими противниками, и воспринимать такие пассажи в его мемуарах надо критически. Однако для интернационалистов из «инородцев» с окраин Российской империи некоторые моменты в поведении русских коммунистов действительно могли казаться проявлением русского национализма. Но это именно в том восприятии, обострённом этническим происхождением, идеологическим пафосом интернационализма и политическим соперничеством. В реальности марксист и коммунист Вознесенский был в своих убеждениях конечно же далёк от «великодержавного шовинизма», но Россия, крупнейшая республика Союза, была в центре его внимания как одного из главных руководителей экономики.
Русофильские настроения группировки Жданова на пике влияния в 1947 году проявились и в попытке скорректировать, фактически изменить партийно-государственное устройство СССР. Спустя 20 лет Никита Хрущёв так вспоминал об этом:
«Как-то после войны, приехав с Украины, я зашёл к Жданову. Тот начал высказывать мне свои соображения: "Все республики имеют свои ЦК, обсуждают соответствующие вопросы и решают их или ставят перед союзным ЦК и Советом министров СССР. Они действуют смелее, созывают совещания по внутриреспубликанским вопросам, обсуждают их и мобилизуют людей. В результате жизнь бьёт ключом, а это способствует развитию экономики, культуры, партийной работы. Российская же Федерация не имеет практически выхода к своим областям, каждая область варится в собственном соку. О том, чтобы собраться на какое-то совещание внутри РСФСР, не может быть и речи. Да и органа такого нет, который собрал бы партийное совещание в рамках республики". Я с ним согласился: "Верно. Российская Федерация поставлена в неравные условия, и её интересы от этого страдают". "Я, — продолжал Жданов, — думаю над этим вопросом. Может быть, надо вернуться к старому, создав Бюро по Российской Федерации?
Мне кажется, это приведёт к налаживанию партийной работы в РСФСР"»{543}.
Самая крупная республика Советского Союза перед лицом центральной власти действительно была раздроблена на области и автономные образования — и тут положение иных союзных республик с их республиканскими компартиями было более выигрышным при взаимодействии и отстаивании своих интересов перед Центром. Эти размышления нашего героя легли в основу записки на имя Сталина, направленной 27 сентября 1947 года председателем Совета министров РСФСР Михаилом Родионовым. Глава российского правительства писал главе правительства союзного: «Прошу Вас рассмотреть вопрос о создании Бюро ЦК ВКП(б) по РСФСР. Создание Бюро, как мне представляется, необходимо для предварительного рассмотрения вопросов РСФСР, вносимых в ЦК ВКП(б) и Союзное Правительство…»{544}
Прецеденты существования специального органа по России в правящей партии уже были. И, вероятно, совсем не случайно именно в 1947 году появляется научно-историческое исследование с говорящим названием «Русское бюро большевистской партии: 1912—1917»{545}. Группа Жданова пыталась опираться на исторические примеры и прецеденты.
Тогда инициативы по новому Русскому бюро ВКП(б) остались без последствий. Жить Жданову оставалось меньше года, большинство замыслов он уже не успевал ни реализовать, ни даже запустить в жизнь. После же его смерти эти инициативы роковым образом скажутся на судьбах его последователей.
В окружении Жданова, особенно в частных разговорах, замыслы шли гораздо дальше простого органа ЦК по России. Обсуждались даже возможности переноса столицы РСФСР в Ленинград и создания отдельной Российской коммунистической партии, РКП или РКП(б), в составе ВКП(б). Об этом, например, в 1949 году ещё до ареста и следствия на объединённом пленуме Ленинградского обкома и горкома открыто признавался глава Ленинграда Пётр Попков: «Я неоднократно говорил — причём, говорил здесь, в Ленинграде… говорил это в приёмной, когда был в ЦК (но не со Ждановым, а в приёмной Жданова), говорил и в приёмной Кузнецова… о РКП. Обсуждая этот вопрос, я сказал такую шутку: "Как только РКП создадут — легче будет ЦК ВКП(б): ЦК ВКП(б) руководить будет не каждым обкомом, а уже через ЦК РКП". С другой стороны, я заявил, что, когда создадут ЦК РКП, тогда у русского народа будут партийные защитники…»{546}
Именно такие разговоры лягут в основу обвинений, которые обернутся смертными приговорами для многих выдвиженцев Жданова. Но пока, в 1947 году, они ещё были достаточно сильны и влиятельны, чтобы обсуждать в своём кругу такие амбициозные и далекоидущие планы.
Но не стоит приписывать «ленинградцам» Жданова и тем более ему самому банальный русский национализм, как теперь это любят делать даже в отношении самого Сталина. Прежде всего эти люди были большевиками, марксистами, революционерами. Русофильские мысли Жданова лишь подчёркивают, что он, будучи убеждённым коммунистом, воспринимал официальную доктрину интернационализма не догматически, понимая всю сложность и значимость национальных отношений.
Особенно наглядно об этом свидетельствуют высказывания и формулировки Жданова по поводу русской истории. Здесь нам придётся вернуться в лето 1944 года — между визитом генерал-полковника Жданова в штаб 21-й армии накануне решающего наступления и его отъездом в столицу прекратившей войну Финляндии. Тогда, несмотря на все фронтовые заботы, в Кремле прошло совещание ЦК, посвященное вопросам истории. Мероприятие готовил давний соратник Жданова Александр Щербаков, тогда начальник Совинформбюро и главного политуправления Красной армии. Жданов присутствовал на нём и видел, как не на шутку схлестнулись взгляды и мнения почти ведущих историков СССР, таких как Евгений Тарле, Борис Греков, Алексей Ефимов…
История, без сомнения, самая политизированная наука, и совещание историков под эгидой ЦК должно было привести к единому знаменателю и как-то оформить те изменения, которые произошли «на историческом фронте» в годы Великой Отечественной войны. Тема «советского патриотизма» достаточно широко использовалась в пропаганде ещё в 1930-е годы, но в ходе войны «патриотизм» стал более «русским», нежели «советским». Перед высшим руководством многонациональной страны встала необходимость проанализировать и сформулировать своё отношение к проявлениям и доминированию именно русского патриотизма.
Кроме того, естественный в условиях войны всплеск патриотизма и национальной гордости вызвал заметное беспокойство наиболее принципиальных историков-марксистов. Так, Анна Панкратова, в те годы один из ведущих историков СССР, заместитель директора Института истории Академии наук, не раз писала на имя Жданова, доказывая, что под флагом патриотизма некоторые историки (в частности, Тарле) «отказываются от классового подхода»{547}. Анна Михайловна была весьма примечательной личностью той эпохи. Выпускница исторического факультета Новороссийского (Одесского) университета, в 1917 году член партии левых эсеров, в разгар Гражданской войны она, двадцатилетняя девушка, вступает в компартию и работает в смертельно опасном большевистском подполье Одессы. В 1920-е годы Анна — любимая ученица ведущего тогда историка Михаила Покровского, верная последовательница его «марксистской исторической школы». Убеждённая сторонница Сталина, в 1927 году она добивается исключения из партии за троцкизм любимого мужа, отца её двухлетней дочери. Муж, Григорий Яковин, был её сокурсником по университету, комиссаром на фронтах Гражданской войны, одним из организаторов разгрома махновского движения. В конце 1920-х годов он фактически возглавлял троцкистское подполье в Ленинграде, даже умудрился некоторое время жить в СССР на нелегальном положении. При этом Анна Михайловна мучительно любила супруга, ездила после ареста к нему в тюрьму, пытаясь — безуспешно — убедить Григория порвать с троцкизмом{548}. Его расстреляли в 1938 году в лагере в Воркуте, Анна в тот год стала заместителем директора главного исторического института страны…