– Кричит! – заметил арестантИ, побледнев едва,За все, что выдаст, попросилСебе награды три:Стакан воды сейчас же – раз,Свободу завтра – два,И сделать так, чтоб тот, другой,Молчал об этом – три.Начальник рассмеялся: – МыЕго не пустим из тюрьмы.И, слово кабальеро,Что завтра к двум часам...
– Нет, я хочу не в два, не в час —Пускай он замолчит сейчас!Я на слово не верю, я должен видеть сам. —Начальник твердою рукойПридвинул телефон:– Алло! Сейчас же номер семьОтправить в карцер, ноВесьма возможно, что бежатьПытаться будет он...Тогда стреляйте так, чтоб яВидал через окно... —Он с маху бросил трубку: – Ну? —И арестант побрел к окнуИ толстую решеткуТряхнул одной рукой.Тюремный двор и гол и пуст,Торчит какой-то жалкий куст,А через двор понуроПлетется тот, другой.
Конвой отстал на пять шагов.Настала тишина.Уже винтовки поднялись,А тот бредет сквозь двор...Раздался залп. И арестантОтпрянул от окна:– Вам про оружье рассказать,Не правда ли, сеньор?Мы спрятали его давно.Мы двое знали, где оно.Товарищ мог бы выдатьПод пыткой палачу.
Ему, который мог сказать,Мне удалось язык связать.Он умер и не скажет.Я жив, и я молчу!
1936
Генерал
Памяти Мате Залки
В горах этой ночью прохладно.В разведке намаявшись днем,Он греет холодные рукиНад желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.
Давно уж он в Венгрии не был —С тех пор, как попал на войну,С тех пор, как он стал коммунистомВ далеком сибирском плену.
Он знал уже грохот тачанокИ дважды был ранен, когдаНа запад, к горящей отчизне,Мадьяр повезли поезда.
Зачем в Будапешт он вернулся?Чтоб драться за каждую пядь,Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,Бежать за границу опять?
Он этот приезд не считает,Он помнит все эти года,Что должен задолго до смертиВернуться домой навсегда.
С тех пор он повсюду воюет:Он в Гамбурге был под огнем,В Чапее о нем говорили,В Хараме слыхали о нем.
Давно уж он в Венгрии не был,Но где бы он ни был – над нимВенгерское синее небо,Венгерская почва под ним.
Венгерское красное знамяЕго освящает в бою.И где б он ни бился – он всюдуЗа Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,Я слышал от многих, что онОсколком немецкой гранатыВ бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:Он должен еще воевать,Он должен в своем БудапештеДо смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанскомГерманские птицы видны,Не верьте: ни письма, ни слухиО смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской.Солдаты усталые спят.Над ним арагонские лаврыТяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,Что это зеленой листвойРодные венгерские липыШумят над его головой.
1937
Однополчане
Как будто мы уже в походе,Военным шагом, как и я,По многим улицам проходятМои ближайшие друзья;
Не те, с которыми зубрилиЗа партой первые азы,Не те, с которыми мы брилиЕдва заметные усы.
Мы с ними не пивали чая,Хлеб не делили пополам,Они, меня не замечая,Идут по собственным делам.
Но будет день – и по разверсткеВ окоп мы рядом попадем,Поделим хлеб и на заверткуУглы от писем оторвем.
Пустой консервною жестянкойВоды для друга зачерпнемИ запасной его портянкойБольную ногу подвернем.
Под Кенигсбергом на рассветеМы будем ранены вдвоем,Отбудем месяц в лазарете,И выживем, и в бой пойдем.
Святая ярость наступленья,Боев жестокая страдаЗавяжут наше поколеньеВ железный узел, навсегда.
1938
Изгнанник
Испанским республиканцам
Нет больше родины. Нет неба, нет земли.Нет хлеба, нет воды. Все взято.Земля. Он даже не успел в слезах, в пылиПрипасть к ней пересохшим ртом солдата.
Чужое море билось за кормой,В чужое небо пену волн швыряя.Чужие люди ехали «домой»,Над ухом это слово повторяя.
Он знал язык. Они его жалели вслухЗа костыли и за потертый ранец,А он, к несчастью, не был глух,Бездомная собака, иностранец.
Он высадился в Лондоне. Семь днейИскал он комнату. Еще бы!Ведь он искал чердак, чтоб был беднейПоследней лондонской трущобы.
И наконец нашел. В нем потолки текли,На плитах пола промокали туфли,Он на ночь у стены поставил костыли —Они к утру от сырости разбухли.
Два раза в день спускался он в подвалИ медленно, скрывая нетерпенье,Ел черствый здешний хлеб и запивалВонючим пивом за два пенни.