Есугей в другой раз расспросил его.
Табунщик повторил рассказ слово в слово.
Но Есугей только утвердился в мнении, что мангуты не должны, не могут сейчас напасть на его племя.
Он посидел молча, хмуря лоб, хлопнул ладонью по колену, сказал:
— Ладно. Молодец, что прискакал. Хвалю.
И поднялся от очага. Вместе с табунщиком Есугей вышел из юрты. Увидел, что мокрый от гоньбы конь табунщика оделся ледяной коростой. Хрипел у коновязи.
«Да он запалил коня, — подумал, — нет, сейчас ждать набега не след». Сказал как о решённом:
— О вести своей никому ни слова.
Табунщик с удивлением вскинул глаза.
Но Есугей повторил:
— Ни слова.
Сжал челюсти. На скулах вспухли злые желваки. Повернулся к нукерам, стоящим у юрты, крикнул:
— Дайте ему коня! А этого, — указал на стоящего у коновязи, — в табун. Да выводите, выводите как следует.
Нукеры подвели коня. Табунщик с недоумением и растерянностью на лице поднялся в седло.
— Езжай, — сказал Есугей жёстко, но, смягчаясь, добавил: — Будь спокоен.
Табунщик тронул коня, но всё поворачивался, поворачивался к Есугею, всем видом выражая недоумение.
Есугей проводил его взглядом и вернулся в юрту.
С этого дня ощущение опасности уже не покидало его. Что бы Есугей ни делал, в груди шевелилось недоброе. О мангутах, размыслив, он решил так: ежели и нападут, то не раньше чем сойдёт снег. Это успокоило, но душевной крепости он не обрёл. Знать, не мангуты беспокоили его. Но только о мангутах заговорил Есугей с нойонами, так как скрытые страхи и ощущение беды были неопределённы, а мангуты оставались действительностью. Заговорил, когда баурчи накормил гостей шулюном и бурдюки с архи опустели. Сам он едва притронулся к мясу, и его чаша с архи была полна до краёв.
Говорил он резко, и расслабившиеся от мяса и водки лица гостей отвердели, а «великий едок» Таргутай-Кирилтух, широко развалившийся после шулюна на подушках, поджал ноги и сел прямо.
В голосе Есугея не было раздражения, тем более страха, но были такие тревожные ноты, которые можно было принять и за раздражение, и за страх, и даже за упрёк в том, что вот сидят они, нойоны, едят мясо, пьют архи, а племени грозит опасность.
Сообщение о мангутах насторожило всех. Но Есугей оглядел лица и прочёл в них то, что и ожидал. Каждый из сидящих у очага разом пересчитал свои табуны, стада, отары и прикинул, как и куда отогнать их от Онона, чтобы сохранить при набеге мангутов. В юрте вроде бы даже произошло движение, как если бы все отпрянули друг от друга.
«Жадные, алчные псы, — едва сдерживаясь, подумал Есугей, — пальцы у каждого гнутся только к себе».
Есугей склонился над очагом. Совал ветки аргала в жар. Хотел успокоиться, но, швырнув в пламя последний сучок, отвернулся от огня и, всё же не выдержав, ударил в самое больное место, не пожалел гостей:
— Вы считаете своих кобылиц и овец! Думать же надо о единении сил! Убегающему всегда вонзают копьё в спину. Убегающий обречён. Так было и так будет. Надо выбрать хана, который станет над нойонами племени.
И поторопился с этими словами. Слишком жёстко натянул поводья. Слова резанули собравшихся, как плеть круп коня. Мечом хорошо владел Есугей, а слова его были неуклюжи и тяжелы. Он навалился на гостей, как медведь на охотника. Не учёл того, что даже правду — а она всегда горька — нельзя совать в рот соседу комом, который станет поперёк глотки. Жир с блюда и тот скатывают в шар и тогда только несут к губам того, кого хотят угостить.
Люди никогда не любили выслушивать упрёки. Их надо хвалить, и они будут слушать тебя. Слушать внимательно.
А тут уж, как сумеешь, переложи похвалы нужной тебе правдой, хотя бы и горькой.
Есугей такого не сумел.
Перемена в разговоре произошла так внезапно, как если бы сидели люди под солнцем на зелёной, благодатной лужайке, радовались редкой счастливой минуте и вдруг налетела бы туча, закрыла небо и, всё сметая на своём пути, ударил вихрь, сорвал расстеленную кошму, развалил поленья костра, покатил праздничные чаши.
Таргутай-Кирилтух поморгал тяжёлыми веками, завозился на кошме, упёрся ладонями в подушки и вдруг, качнувшись вперёд и приблизив потное лицо к Есугею, пролаял:
— Ты надоел со своими речами! Хан, хан... Мангуты... — Он выпятил губы. — Ни к чему пугать этими трусливыми собаками. Они всегда кружили около наших табунов, однако мои кони целы и по сей день. — Он раскинул руки и захохотал: — Ха-ха-ха...
Щёки широкого лица, свисавшие сумками, затряслись от смеха.
— Ты пугаешь, — сказал он, — а мне не страшно...