Однажды, Шурка помнил это, у хаты остановилась извозчичья пролетка, две головы выставились, словно горшки для просушки, над тыном, и одна голова сказала как будто с недоумением и жалостью.
— Это, что же, и есть Доминиани?
— Да, Доминиани.
— О!.. А!..
Горшки покачались-покачались, исчезли, и пролетка отъехала.
В ста шагах от Шурки, в просторной штабной хате, лежит на лавке под рядном Микола Таранец, незабываемый разведчик и гармонист. А в стороне тихий разговор.
— Если через Гадючкино лесничество вырвемся — дальше оперативный простор.
— Красиво — простор… Только нам не соли к хлебу, а хлеба к соли, хлопчики. А если через Бушино рванем?
— Там-то и ждут.
— И хорошо. Скорее поверят. Но вы балакайте, балакайте, хлопцы. Добрым словом головы не пробьешь.
— Если на Гадючку всех конных, маневренных, и — обманный удар для страховки? А сами — к Бушино.
— Дело. Я почему говорю — Бушино? Там мы вывертываемся сразу на Юго-Западную дорогу. Снова вцепимся. Я так думаю, крепкое дело сейчас на Волге. Эшелон за эшелоном они гонят. Они думают, мы пойдем раны лизать, а мы — по станциям, по мостам!
— Очень точно надо разработать… Хитрая операция!
— А кто говорит — нехитрая? Действуй, штаб. Им все так смешать, как в браге гущу.
— Конечно, удар по коммуникации сейчас был бы очень кстати. На Волге у них критический момент.
— У них явное перенапряжение на магистрали. Тридцать пар в сутки.
— Во! Пошла муха по патоку.
— Бывают минуты, когда один взорванный мост…
— Во… Эх, хлопчики, удалось бы — отдал бы ведро разуму за каплю счастья.
— Счастье счастьем, рассчитать надо.
— Считай, считай!
Родничком шумит разговор, горят командирские глаза. Один Микола безразличен, лежит он под рядном, во тьме; а ведь ему, Миколе, в этом разговоре первое место. Очень важное он должен сделать дело, Микола Таранец, после смерти, такое, какого и в живых ему не удавалось, хоть много, много постарался Микола, зарабатывая почетное для партизана и разведчика объявление с портретом на улицах многих украинских городов.
— Только мне вот что не нравится — Доминиани! — говорит Сычужный.
У него выгоревшие седые брови, у Сычужного, лицо как из серого житомирского гранита, холодное и угловатое, острый и твердый пристрелочный глаз; отличный командир разведки Иван Сычужный, бывший счетовод, точный, памятливый, дальнозоркий, люди у него работают легко и звонко, как на гитаре играют. И погибают молча, без стонов. Им в смерть словно в ледяную реку шагнуть, только воздухом запастись…
— А что тебе Доминиани? — спрашивает, вывернув голову в сторону, к занавешенному окошку, Батя. Не глядит, а глазом ждет.
— Лучше послать другого. Доминиани хорош, когда у меня под боком.
— Не веришь?
Сычужный пожимает плечами. Мол, дело мое такое, оставлять под стальной плотиной маленький ручеек недоверия.
— Конкретно?
— Конкретно ничего. Только у прошлого есть свой голос, Дмитро Петрович. И не дай бог услышать тот голос, когда идем в тишине.
— Красиво заговорил, будто верба на гребле [7]. А кого ты вместо Доминиани пошлешь? Немца-перебежчика своего? Его в Москве ждут. Надо сохранять, как глоток воды. Еще кого?
— Сам пойду.
— Сам… Тоже мне, Скобелев поперед полка. А ты с немцами сможешь тихо разойтись, сам? Разговор подслушать сможешь?
Сычужный молчит.
— Я тебе вот что скажу, дорогой ты мой Иван-разведка, если нас война уму-разуму не научит, то на наших головах горох молотить — и то твердо будет. Разве мы с тобой не видим, кто жизни своей не щадит для нашего дела, кто за Родину готов смертно лечь? Это ж такой экзамен, такой!.. А мы с тобой будем на исподнем белье старые метки искать?
— А если возьмут его? — спрашивает Сычужный.— Если прижмут? Сдюжит? Он парень с эмоцией. Чувствительный.
— Я тоже буду с эмоцией, если иголку под ноготь…
Помолчали. Трудное это дело — поручиться за человека, который может попасть в лапы знающих свое дело карателей.
— Как, комиссар? — спрашивает у Запевалова Батя.
Бывший командир заставы склоняет голову.
— Доминиани для этого задания толковый хлопец,— говорит он.— Сообразительный, знающий, находчивый. А риск… риск есть всегда. Особенно в нашем деле.
— Что ж, значит, Шурка,— говорит Парфеник.