— Это записка перед самоубийством, — очень мягко сказал Майлс, указывая на кучку камней с вырезанными из бумаги фигурками, бросающимися вниз с вершины. — Это Великая башня Каллупиллуки. История… которую мы придумали в детстве. Маяк на самом краю света, куда идут бессмертные, готовые покинуть эту жизнь. Уплывают в небо с берега за маяком.
Он внимательно смотрел на предметы, оставленные ему Хейденом, будто каждый из них — иероглиф, будто каждый из них — стоп — кадр, как в древних циклах фресок.
Да, можно сказать, что это рассказ.
По версии Майлса, они прибыли сюда осенью.
Хейден и Рейчел. Влюбленные друг в друга, как на фотографии, которую показала ему Лидия. Собирались укрыться здесь на короткое время, пока Хейден вновь все не наладит.
Не планировали оставаться надолго, но зима пришла раньше, чем ожидалось, они даже не поняли, что очутились в ловушке. И Рейчел — вот этот мобиль с обвисшими перьями и кусочками цветного стекла — заболела. Ходила смотреть северное сияние. Романтичная, непрактичная девушка увлекалась любительской фотографией — вот здесь в диораме кассеты с пленкой, возможно, удастся проявить, возможно, там кадры, снятые в последние дни…
Но она не знала. Не понимала, что в этом краю даже несколько минут под действием стихии ужасно опасны. Вот она в постели, в горячке, под обрезками ногтей…
К тому времени заканчивались запасы продуктов, Хейден не знал, долго ли еще продержится генератор. Поэтому смастерил санки для Рейчел, закутал ее в одеяла, в куртки и меха и отправился. Решил идти на юг острова. Это была их единственная надежда.
— Нет, — сказал мистер Итигаитук, цинично покачав головой. — Смешно. Никогда не дошли бы. Это невозможно.
— Он знал, — сказал Майлс. — Вот что означают те камни. Понимал, что дело безнадежное, и все-таки хотел попробовать.
Майлс взглянул на стоявшую рядом Лидию, которая бесстрастно слушала его рассказ. Его интерпретацию.
— Нет, — сказала она. — Смысла нет. Не может быть, чтобы они давно умерли. Не может… Мы оба получили письма… недавно…
Письма он мог кому-то оставить. «Пожалуйста, отошлите, если не вернусь через год. Вот сотня, две сотни долларов за труды и расходы».
— Возможно, ты права, — сказал Майлс. — Возможно, они живут где-нибудь.
Но Лидия погрузилась в собственные мысли. Не убедилась, но…
Даже так.
Может, не так, но разве не приятно верить?
Каким было бы облегчением, думал Майлс, каким утешением было бы думать, что они подошли к концу истории. Разве не подарок сделал им Хейден этой декорацией? Разве это не доброта в его понимании?
Тебе подарок, Майлс. Тебе, Лидия, тоже. Вы, наконец, пришли на край света, ваше путешествие завершилось. Для вас все кончено, если вы того желаете.
Если только согласитесь.
24
Райан прожил в Эквадоре уже почти год и начал привыкать к мысли, что, возможно, больше никогда не увидит Джея.
Ко многому привыкал.
Он жил в Кито, в Старом городе — Centro Histórico,[52] — в маленькой квартирке на калле Эспехо — довольно оживленном пешеходном бульваре, — и привык к звукам города, который просыпается рано. Прямо под его окном стойка с газетами и журналами, так что ему не нужен будильник. Перед рассветом слышен металлический дребезг, когда сеньор Гамбоа Пулидо расставляет стенды, раскладывает газеты; вскоре в полусознание начинают просачиваться голоса. Довольно долго испанские фразы звучали просто бурлящей музыкой, но и это стало меняться. Скорее, чем ожидалось, слоги стали сгущаться в слова, и он даже не понял, как начал думать по-испански.
Конечно, возможности еще ограничены. В нем еще можно узнать американца, но он может сходить на рынок или пройти по улице, уловить болтовню диджеев по радио, понять новости по телевизору, интриги и диалоги мыльных опер, может обменяться дружескими замечаниями в кафе и в интернет-кафе, слышать, когда окружающие заводят о нем речь, с любопытством наблюдая, как он склоняется над клавиатурой, удивляясь, как быстро набирает тексты одной рукой.
К этому он тоже начал привыкать.
Иногда по утрам бывают непонятные приступы боли. Призрак кисти ноет, ладонь чешется, пальцы сгибаются и разгибаются. Но он больше не удивляется, когда открывает глаза и видит, что руки нет. Перестал просыпаться с уверенностью, что она вернулась, неким образом материализовалась среди ночи, проросла и возродилась из обрубка.
Острое чувство утраты поблекло, он уже понял, что переживает все меньше и меньше. Одевается и даже зашнуровывает ботинки без особых проблем. Может сделать бутерброд, сварить кофе, разбить яйца на сковородку — все это одной рукой, порой даже не трудясь прилаживать протез.