За трапезой Винченцо невзначай поинтересовался у Луиджи, как давно осиротела синьорина Джованна? Оказалось, шесть лет назад. Мессир Гвидо сразу взял её в дом? Луиджи покачал головой. У синьорины Каэтани были свои комнаты в доме, но жила молодая госпожа чаще в доме Одескальки, ведь они с синьориной Катариной троюродные сестры. А давно ли стала появляться в свете? Нет, впервые мессир Гвидо вывез её этой зимой, месяца три назад. Юной госпоже только семнадцать. Джустиниани кивнул и больше ни о чём не спросил, зато пожертвовал вставшему на задние лапки и умильно глядящему на него коту Трубочисту солидный кусочек пармской ветчины.
Был понедельник, и вечером Джустиниани вышел по делу, которое считал неотложным. Он направился в небольшое, но весьма солидное ателье в районе площади Трилусса, которое ему рекомендовал Тентуччи. Сделал большой заказ, ибо понял, что носить фраки и сюртуки Гвидо просто не сможет: на том, что он надевал на похороны, несмотря на все его старания, за день носки разошлись швы на подкладке, остальные были не лучше, только один сюртук, который был на нём, не давил в плечах. В итоге после долгих примерок и придирчивого выбора тканей для жилетов, он остановился на строгом драпе и французской чесуче, заказал несколько десятков чёрных шёлковых рубашек, и, заплатив аванс, зашёл в шляпную мастерскую. Здесь дело пошло быстрее, он быстро оформил заказ и направился к Понте Систо.
Уже стемнело, луна нависала над Римом огромным серебристым цехином, Винченцо проследил взглядом абрис тёмных строений галереи Спада, и тут, опустив глаза к мосту, замер. В лунном свете высокий парапет был странно искривлён чёрной тенью. Джустиниани замедлил шаги и остановился. Здесь явно кого-то ждали.
Оказалось -- его. Навстречу выскочили двое бандитов и ринулись к нему. Будь их нападение внезапным, ему бы несдобровать, но теперь Винченцо проворно уклонился от первого браво, одновременно резким движением отшвырнув его к перилам моста, и напрягся в ожидании второго. Джустиниани заметил в его руке нож, но тут оказалось, что напарник негодяя не сумел удержать равновесия и, несколько секунд балансируя руками и крича, всё же свалился в воду. Крик его отвлёк нападавшего, и, воспользовавшись секундой замешательства, Джустиниани выбил нож из его руки и бросился на головореза, однако тот с ловкостью белки увернулся и кинулся бежать к палаццо Фарнезе.
Винченцо подобрал нож и, подойдя к перилам, перегнулся за них. Воды Тибра бесстрастно струились внизу, отражая лунную рябь и чёрное небо. Куда пропал браво? Уплыл? Кто подослал мерзавцев? Зачем? Винченцо пожал плечами, в свете фонаря с досадой рассмотрев порванный рукав сюртука, последний из гардероба Гвидо, что налезал на него, потом -- осмотрел нож со сверкающим лезвием и тяжёлой рукоятью, на которой выделялись буквы, неожиданно совпавшие с его собственными инициалами: "G. V." Ну, что же...
Поразмыслив дорогой, Винченцо пришёл к выводу, что его просто с кем-то спутали, однако дал себе слово без оружия больше из дома не выходить. Он знал ночной город, мало чего боялся, но дурные неожиданности предпочитал встречать с пистолетом. Впрочем, очарованный красотой и свежестью весенней ночи, Винченцо быстро забыл этот нелепый эпизод.
Джустиниани уже был за несколько кварталов от дома, когда услышал стук копыт и своё имя: его окликал граф Массерано. Судя по костюму, его сиятельство возвращался из оперы. Он был один, без супруги.
-- Дорогой Винченцо, счастлив встретить вас! -- Вирджилио приказал кучеру остановиться, вылез из кареты и тут обратил внимание на испорченный сюртук Джустиниани, -- что это с вами? -- сам Джустиниани отметил, что у Массерано усталый вид, словно после ночи бессонницы.
-- Шантрапа разгулялась, -- пожав плечами, ответил он, ибо не хотел ничего рассказывать Вирджилио, но тот уже тянул его к себе, благо они были в двух шагах от подъезда его особняка.
-- Вам нужно выпить коньяку, Джустиниани, вы так бледны...
Винченцо не собирался никуда заходить: бледным он был всегда, сколько себя помнил, разве что лунный свет мог немного усугубить белизну кожи, коньяка же вовсе не хотел, скорее, предпочёл бы что-нибудь прохладительное. Однако обижать графа отказом тоже не хотел, и они вошли в гостиную. Пока Вирджилио звонил слугам и распоряжался принести вино и коньяк, Джустиниани подошёл к книжным полкам и тут заметил на столике раскрытый том Шекспира. Несколько строк были отчёркнуты карандашом.
"Жизнь -- это только лишь комедиант,
Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый, это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти,
Нет лишь смысла", -- прочёл Винченцо.
-- Любите Шекспира? -- спросил он у Массерано. Джустиниани вообще-то плохо знал графа, в юности тот казался ему стариком, они никогда не сталкивались близко, однако, увидев его на похоронах, Винченцо не мог не заметить, что Вирджилио сильно сдал за последние семь лет.
Граф поморщился.
-- Да нет, просто... -- он смутился. -- Просто задумался. Когда-то в юности читал... Но... грустно. Для чего даётся человеку мысль, когда она всюду натыкается на смерть? -- неожиданно проронил Массерано, -- чтобы понять, что могила ему отец, а черви -- братья? Глуп человек, когда может веровать в какой-то смысл жизни. Сейчас дурачки говорят о прогрессе. Идиоты. Там, где есть смерть, никакого прогресса нет. А если и есть, то это только проклятый прогресс в ужасной мельнице смерти. Человек -- маленький светлячок в непроглядной ночи, гонимый непонятным беспокойством, он мчится из мрака во мрак, но вершина ужаса в том, что величайший мрак есть наименьший, а дальше... бесконечность мрака. Этот, -- Массерано ткнул в том Шекспира, -- это понимал.
Джустиниани удивился. Он видел, что граф нездоров и чем-то расстроен, но его горестные пассажи были чрезмерно унылы. К тому же Массерано был нетрезв -- вокруг него клубились коньячные пары.
-- Все пути человеческие ведут к гробу, в нём и завершаются, -- вяло продолжил Массерано, -- всюду немощь и банкротство. Как огромный паук, смерть сплетает сети и ловит людей, как беспомощных мух. Куда бежать... впрочем, что это я? Вы ещё молоды... Вы меня не поймёте.
-- Ну, а Бог, помилуйте? В Боге человек бессмертен.
Массерано устало махнул рукой и вздохнул.
-- Вы молоды, -- уныло повторил он и тихо пробормотал, -- а мне шестьдесят пять. Чего бы я ни отдал за молодость, за мои тридцать? Вот когда начинаешь постигать... Но вам будет трудно понять меня, -- снова повторил он.
Джустиниани был умён, но понял только, что перед ним человек несчастный и весьма грешный. Сам он носил в себе ощущение неиссякаемой вечности. Он задумался над смыслом жизни ещё в отрочестве и считал, что сам поиск смысла жизни, который превышал бы смысл существования тли, моментально пробуждает спящее в душе ощущение твоей бесконечности. Но этот человек не знал вечности, он застрял в провалах своего духа и не находил выхода. Джустиниани знал, как много трещин в уме человеческом, как много расселин в сознании, как много пропастей в сердце. Откуда они? От греха, грех -- это подлинное землетрясение, переворачивающее душу, образующие в ней каменистые ущелья и бездонные провалы. Чем больше греха -- тем болезненней раздробленность духа, тем ничтожней и слабей человек, тем безнадёжнее его скитания по своим внутренним развалинам. Но глупо было говорить этому человеку о Боге. Грех потому и грех, что природа его вытесняет всё божье, всё, что делает человека непреходящим и бессмертным, а отнять у человека Бога -- это и есть лишение его смысла существования.
-- Человек бессмертен, смерть -- всего лишь роды. Из утробы -- в мир, из мира -- в вечность,-- тихо, но уверенно сказал Винченцо, сказал даже не Массерано, скорее -- себе, ибо любил эту мысль.-- Три стадии бытия, три ступени полноты.
Его собеседник молчал.
Джустиниани задумчиво пригубил коньяк и отвернулся, стараясь не смотреть на Массерано, и тут заметил в боковой нише, скрытой от глаз посетителей, большую картину. Дорогой резной багет сиял при свечах, как иконный оклад. Взяв подсвечник, он подошёл и локтем чуть отодвинул портьеру.