И потому эта связь была так естественна, так закономерна, что отныне обратное мнение считалось бы абсурдным. Дарем будто был создан для того, чтобы принадлежать ей и распоряжаться ею. Его массивное тело так чувствительно реагировало на трепет ее женственности, на ее хрупкую природу, но в то же время, подобно стихии, вторгалось в этот девственный, нетронутый мир и заполняло до краев. Наслаждением, удовольствием. Чувством сытости. Кажется, именно оно в приличном обществе зовется гармонией?..
Близилось утро.
* * *
Рассвет рождался на верхушках кучерявых яблонь. Сонно потягиваясь в густой листве, вдыхая аромат спелых плодов, он неуклюже топал своей золотисто-розовой поступью по жилистым веточкам. Игриво перепрыгивая с рыжих шапок георгинов на яркие искры астр и дальше к россыпям осенних красавиц — хризантем, румяным личиком рассвет по-детски ласкался к каждому их лепестку, точно к материнской ладони. Становясь немного старше, он плескался в каплях росы на кружевном изумрудном листке манжетки, игриво рассыпая маленькие бриллианты по паутине, туго натянутой меж стеблей цинний. Над его причудливыми забавами звонко смеялись птицы. Подхватывая заразительную трель друг друга, они перелетали с ветки на ветку за ярко-розовым сиянием шкодливого сорванца. А он уже по-юношески мечтательно смотрелся в кристальную гладь пруда, рисуя своими безразмерными рукавами размытые фигуры на отражающемся небе.
И тогда, достигая зрелости, он все чаще поглядывал в высокие окна, где временами ему виделся прекрасный лик земной богини. Рассвет мужал и становился все смелее. Ведомый любопытством или иным менее невинным чувством, он взбирался все выше по кирпичной стене. Неказистые пальцы, уже большие, по-мужски крепкие, но еще такие неуклюжие, цеплялись за карниз, когда рассвет заглядывал сквозь витражные окна и искал глазами полный строгости и соблазна лик.
Она сидела на коленях у Элиаса, такая покорная, такая тихая. Ее обнаженный силуэт был вылеплен изящными, тонко очерченными линиями, словно она была творением самого Всевышнего, ведь разве смертный может стать создателем совершенной, истинно божественной красоты? Кожа герцогини де Кано своей безупречно гладкой, безупречно белой текстурой напоминала скульптуру из каррарского мрамора, излучая сияние даже от малейшей частицы света. Ее переливающиеся волосы рассыпались крупными локонами по спине и плечам, в этот предрассветный час сияя чище жемчуга со дна Священной реки. В бездонных зеленых глазах томилась молчаливая скорбь веков, а на кончиках ресниц дремало время, не властное над изваянием этой чистой красоты.
В тот самый миг золотисто-розовые сполохи ворвались в покои герцога, запечатлев неутомимых любовников в их греховном соитии. Элиас будто соперничал с солнцем, оставляя жаркие прикосновения губ на ее коже. Теперь, когда она принадлежала ему, утробно рыча, он ревновал Агату ко всему в этом мире, к миру в целом. Элиас жадно оплетал хрупкий стан герцогини, словно запрещая касаться ее даже лучам солнца. Дарем впервые в жизни познал чувство собственности, которое наделяло его несметной силой для защиты того, что так дорого. Ни титулом, ни властью, ни любыми другими благами, коих Великому герцогу Севера было дано не счесть, ничем он не дорожил, ко всему оставался холоден. Но теперь вся его одержимость собралась в могучую стихию и была способна уничтожить любого, кто посмеет отнять счастье у его женщины.
Жгучая враждебность к миру, пусть только однажды осмелившегося посягнуть на благополучие Агаты де Кано, наделяла Элиаса инстинктом хищника и смертоносной аурой. Он не предупреждал — угрожал в открытую: тем, кто посмеет играть с его терпением, неминуемо будет явлено возмездие, но в отличие от кармического, это наказание будет лишено всякого милосердия.
В жизни Элиаса Дарема, в его существовании, как мужчины, наконец-то появился истинный смысл. Прежде герцог Севера познал, что такое забота, когда давал хлеб обнищавшим людям Ариенны. Он уяснил, что такое защита, когда стоял на передовой, отбиваясь от полчищ монстров. Дарем попробовал на вкус даже предательство, когда пошел против императора, став избранником Павшей империи. Однако никогда до сего момента Элиас не испытывал чувства благоговения, ведь всю свою жизнь после смерти родителей преданно исповедовал атеизм. Он неизбежно обрел веру, когда познал любовь. И именно она стала святым писанием для его храброго рыцарского сердца.